Анар - Цейтнот

Была середина пятидесятых годов. Смелые идеи Фуада Салахлы о насущных проблемах современной архитектурной теории и практики, его точка зрения на эстетическое и функциональное единство архитектурных сооружений, его беспощадность и непримиримость по отношению к бессмысленному украшательству, эклектике, лжетрадиционности и лженоваторству, к так называемому «чистому искусству», к излишнему, сродни пусканию пыли в глаза, внешнему «великолепию» и другим тому подобным отрицательным явлениям и тенденциям в архитектуре тех лет, его суждения о новых возможностях «организации пространства» в связи с появлением новых строительных материалов, его выступления в защиту того, что было положительным в конструктивизме, того полезного, что мы можем взять у современной мировой архитектурной мысли, — все это делало Фуада Салахлы кумиром студентов. Он как бы открывал им абсолютно новый, удивительный мир и указывал путь в него.

Среди своих студентов Салахлы почему-то больше всего симпатизировал ему, Фуаду, и Октаю. Его он называл «Маленьким Фуадом» или «тезкой». Прозвище «Маленький Фуад» немного задевало и в самом деле невысокого Фуада, однако он чувствовал, что Салахлы действительно любит его.

«Сейчас пусть не любит», — машинально повторил Фуад в уме мусульманское заклинание суеверных людей, вспомнивших покойника.

Он и Октай часто бывали в доме Фуада Салахлы. У супругов Салахлы детей не было, они жили вдвоем. Солмаз-ханум была скульптором. Тогда еще у нее не было мастерской. Одна из комнат их двухкомнатной квартиры была забита, завалена до потолка чертежами, книгами, рисунками, эскизами Фуада Салахлы, в другой находились работы Солмаз-ханум: готовые и незаконченные статуи, бюсты, макеты различных композиций — из гипса, глины, дерева. На лестничной площадке рядом с их дверью всегда можно было увидеть два-три больших чурбака и носилки с глиной, — в квартиру это, увы, не помещалось. Разумеется, соседи протестовали.

Когда Маленький Фуад и Октай приходили к ним в гости, Солмаз-ханум вытирала испачканные гипсом и глиной руки о передник, но и после этого руки им не подавала, говорила: «Извините, могу испачкать». И было непонятно, зачем тогда она всякий раз вытирает руки?

Большой Фуад показывал им различные альбомы, давал читать домой редкие книги. Разумеется, и альбомы и книги имели отношение к архитектуре. Давал с условием: «Непременно вернуть!» А случалось, он доставал откуда-то из верхнего ящика шифоньера бутылку коньяка, и они выпивали по рюмке-другой.

В доме Салахлы всегда звучала музыка. Патефон ставили на стул в проеме двери из одной комнаты в другую, так, чтобы обоим, и мужу и жене, было хорошо слышно. Супруги любили Баха, Моцарта. Любили старых певцов — Джаббара Каръягды, Сейида Шушинского, Зюльфи, — эти пластинки достались им от отца Солмаз-ханум шушинца Салимбека.

Фуад Салахлы «домашний» сильно отличался от Фуада Салахлы «институтского», от того блестящего оратора и полемиста, каким он представал перед студентами на лекциях. В домашней обстановке это был, как правило, молчаливый, немногословный, грустновато-ласковый человек. Правда, иногда (не очень часто) под действием музыки и коньяка Большой Фуад возбуждался, становился говорливым и артистичным. И тогда (опять же откуда-то из шифоньера) извлекались рулоны «александрийской» бумаги — его проекты, чертежи зданий, сделанные еще до войны и навеки похороненные во тьме этого домашнего склепа. Как не похожи были дома на этих листах на здания, которые строились в те годы! Даже сейчас, спустя столько лет, он, Фуад, Маленький Фуад, часто вспоминает те проекты Фуада Большого, особенно его проект «Музея-аквариума Каспия»; вспоминает его так никогда и не построенные здания, комплексы, иногда даже видит их во сне; и думает, убежден, что многие из них даже сейчас могли бы стать украшением любого города; разумеется, надо заново сделать инженерные расчеты, учесть новые строительные материалы, новые методы строительства… Но кто будет этим заниматься? Особенно теперь, когда Фуада Салахлы нет. Сам он при жизни не «снисходил» до «устройства», «проталкивания» своих проектов. Случалось, разговор заходил о Шовкю, так как Шовкю и в тот период (впрочем, как и во все другие) был одним из самых знаменитых архитекторов, чьи проекты неизменно имели «зеленую улицу». Большой Фуад и Шовкю дружили в юности. Вместе учились в Ленинграде, жили в одной комнате в общежитии, делили, как говорится, по-братски и радости, и лишения студенческой жизни. Потом их пути разошлись, а в тот период, то есть в пятидесятые годы, они стали непримиримыми врагами. Так, по крайней мере, говорили в институте. Говорили: «Терпеть не могут друг друга». На лекциях Фуад Салахлы никогда не упоминал имени Шовкю. Но у себя дома, в разговорах с Октаем и Маленьким Фуадом, иногда облегчал свое сердце. Однажды сказал им: «Шовкю — талантливый человек, это несомненно. Самое ужасное то, что он все хорошо понимает, отлично видит, что у нас в архитектуре плохо, что хорошо, как надо и как не надо, и, видя это, тем не менее изменяет хорошему, потворствует плохому и сам творит это плохое. Шовкю — конъюнктурщик! Мухлевщик! Передергиватель карт!»