Даниэль Пайснер - В темноте

Не помню, сделал ли папа отверстия для воздуха, но, должно быть, сделал, поскольку мы с Павлом могли дышать. Папа всегда продумывал все до мелочей. Тем не менее, если эти дырочки и существовали, то были сделаны так аккуратно, что их не замечали даже мы братом. Я помню это, потому что внутри ниши всегда царила кромешная темнота. Мы с Павлом не могли видеть даже друг друга – только слышали наше дыхание. Поначалу мы чувствовали себя в полной темноте и тишине вполне комфортно, но с каждым часом нам становилось страшнее. Время почти останавливало свой бег, и я сидела весь день, слыша только свое дыхание и дыхание брата, и звуки эти становились все громче. В конце концов они начинали заглушать звучащие в моей голове молитвы. Слыша этот шум, умолкал даже мой приятель Мелек.

Эти бесконечные дни в нише под подоконником – мое самое страшное воспоминание. Это было хуже, чем расставание с квартирой на Коперника, 12. Хуже, чем потеря всех наших красивых и любимых вещей. Хуже избиений, которые нам иногда приходилось видеть или переносить самим. Хуже 14 месяцев в сырых и вонючих подземельях… И сидеть в таких убежищах нам приходилось регулярно. Мы снова и снова забирались в эти каморки и ждали родителей. В одной квартире папа сделал для нас убежище в кухне. В другой – в ванной. И каждый раз нам было очень страшно! Мы лили слезы, не издавая ни звука, потому что боялись, что нас услышат немцы. Мы слышали шаги гестаповцев, приходивших в квартиру, и это случалось достаточно часто. Нам не позволяли запирать двери квартир, и в них в любой момент мог зайти кто угодно. Гестаповцев мы узнавали по походке. Стук их сапог невозможно было ни с чем перепутать. Но приходили обыскивать квартиры все по очереди: гестапо, СС, вермахт…

Брат тоже боялся и тоже плакал, не издавая ни звука. Я держала его за руку и шептала, что все будет хорошо. Он держался молодцом… Я изо всех сил старалась вести себя так же бесстрашно, но меня за руку подержать было некому. Некому было пошептать, что все будет хорошо. Я не могла перестать думать о том, что будет с нами, если отца схватят. Каково нам будет умирать в этом тесном пространстве.

Время от времени, когда по городу не ходило слухов о грядущих «акциях», нам можно было не залезать в убежище. Родители просто оставляли нас дома. Конечно, нам запрещалось выходить на улицу и подходить к окнам, чтобы никто не увидел нас снаружи. Я научилась различать опасные и неопасные звуки. Услышав подозрительный шум, мы должны были немедленно спрятаться. Я в таких случаях запихивала бедного Павла в наш единственный чемодан. Этот прием мы с родителями не обговаривали – я его придумала сама. Однажды днем, услышав топот гестаповцев, я залезла под кровать и, увидев там чемодан, подумала, что он может послужить хорошим укрытием для братишки. Он с трудом поместился в чемодан, но мне удалось закрыть крышку, когда он свернулся калачиком. Он сделал все это без всяких возражений. Потом я задвинула чемодан под кровать (какой же он был тяжелый!), а сама спряталась в шкафу за вешалками с мамиными платьями. Я задержала дыхание, боясь выдать себя любым звуком, и стала считать секунды, чтобы успеть достать Павла, пока у него не закончится воздух. Как правило, после того как в доме затихал характерный топот гестаповских сапог, я ждала еще минуту, а потом выскакивала из шкафа и бросалась спасать брата.

Все это повторялось из месяца в месяц… и я постоянно молилась, чтобы поскорее наступило время, когда мы с родителями сможем всегда оставаться вместе, когда нас с братом перестанут оставлять дома одних. Все это, конечно, произойдет, да только не совсем так, как я себе представляла.

С каждой «акцией» гетто становилось все меньше, а жизнь – опаснее. Испытаниям нашим не было конца. Сначала в городе было 150 000 евреев, после 1939 года, т. е. после раздела Польши Германией и Советами, население увеличилось до 200 000, а теперь еврейское население Львова составляло всего несколько десятков тысяч. Нас становилось все меньше… и все меньше оставалось у нас сил и надежды.

Понять, насколько слабыми и бесправными мы стали, поможет следующий пример. На Замарстыновской, 120, украинские полицаи обнаружили на чердаке тайник с меховыми шубами. Ни мы, ни другие семьи не имели к ним никакого отношения, но украинцы почему-то решили, что их спрятал мой отец, и потребовали в качестве выкупа 7000 злотых (по тем временам около $1400). Деньги были и у родителей, и у моего дедушки по отцу, но требовать столько за такое «преступление» – абсурд! Тем не менее мы заплатили. Теперь наши деньги годились только на то, чтобы раз за разом покупать себе немного свободы…