Эдвард Резерфорд - Лондон

– Я люблю его! У нас страстное чувство.

На слове «страстное» Мэри Энн невольно вздрогнула, затем ей вдруг стало дурно. Она посмотрела девушке в лицо:

– Ты, конечно, не имеешь в виду… – Голос у нее сел.

– Я не сказала бы, – ответила та обыденным тоном. – Зато, мама, одно я знаю наверняка. Тебе он точно не достанется.

Маленький Генри Мередит всхлипывал. Его только что не на шутку отлупили. Тот факт, что директор и учитель математики мистер Силверсливз приходился ему родственником, дела не менял. Не было необычным и наказание. В Англии, Америке и много где еще свободно применяли ремень, розги и трость. Если в Итоне и паре других заведений царил протестный дух индивидуализма, то Чартерхаус принадлежал к сонму привилегированных частных школ для мальчиков, главной задачей которых было выбивать дурь из своих подопечных. Добиться этого часто не удавалось, но там старались, и Силверсливз просто выполнял свой долг, понятный как ему, так и юному Мередиту.

Горе мальчика могло объясняться и второй причиной. Он был голоден как волк.

Школа Чартерхаус открылась в 1614 году – лет через семьдесят после того, как Генрих VIII выдворил оттуда последних монахов. В дальнейшем школа переехала в новое место, на тридцать миль к юго-западу от Лондона. Это было старое доброе учебное заведение, и родители платили приличные деньги за своих сыновей. Но странным образом не то не знали, не то не придавали значения тому, что детей, которых они, несомненно, любили, там почти не кормили. Рацион привилегированных учеников состоял из толстых ломтей хлеба с тонким слоем масла, крошечной порции рагу или овсянки, вываренной добела капусты и комьев почти несъедобного пудинга на сале. «Им нельзя давать спуску. Мальчики нуждаются в строгости». Выжившие будут править империей. Мередит попросту голодал бы, не посылай ему мать корзинки с едой.

Но Генри Мередит, вернувшийся на жесткую классную скамью за парту, изрезанную именами прошлых страдальцев, давился слезами не от жгучей боли и не от голодных колик. Все дело было в газетной статье, которую утром показал ему старший мальчик.

Осенним днем двуколка въехала в ворота Боктонского поместья, и Вайолет все еще было дико думать, что матери там нет. Мэри Энн умерла в прошлом году. Из четырех сестер Доггет в живых осталась только Эстер.

Подъездная дорожка тянулась долго, и Вайолет нервно сжимала ручонку шестилетней дочери. «Выше голову», – сказала она себе и сжала ту крепче при виде отца, ожидавшего их перед домом.

Старый Эдвард Булл был очень добр к ним, и от этого делалось только хуже. Поскольку Мередит оставался сильным и стройным, она полагала, что он проживет до ста лет. Полковник подарил ей двух сыновей, а вскоре после семидесятилетия еще и дочурку Хелен. Поэтому его внезапная смерть три года назад застала ее врасплох. Тяжелый сердечный приступ, полдня молчания, нежный взгляд, пожатие руки – и он скончался, оставив денег меньше, чем она думала. Они не обнищали, но средства с трудом позволяли ей держать подобающий штат прислуги и давать образование детям. Она была благодарна отцу, который вмешался и предложил оплатить обе школы.

За два часа, пока он гулял с ними по оленьему парку и играл с внучкой в старом, обнесенном стеной саду, Эдвард Булл не сказал ни слова по существу. И только когда экономка увела Хелен, оставив их в библиотеке наедине, взял сложенную газету, бросил ей на софу и произнес:

– Я вижу, ты говорила с премьер-министром.

Вайолет выждала, гадая, не предвещает ли это взрыва.

Тема, которой она донимала великого мужа, была не нова. После Акта о реформе от 1832 года демократия медленно завоевывала позиции. Еще два акта предоставили избирательные права среднему классу и зажиточной части рабочего. Теперь в Британии могли голосовать две трети взрослых мужчин, но не женщины.

Почтенная группа дам, известных как суфражистки, тихо протестовала против этой несправедливости в течение сорока лет. А пять лет назад на сцену вышла новая компания под предводительством неистовой миссис Панкхёрст. Вскоре эти новые крестоносцы переняли старое название, слегка изменив его на британский лад, и стали суфражетками. Они принялись действовать по принципу «Не слово, а дело». Начали с собственных цветов – фиолетового, белого и зеленого, которыми украсились их шарфы, флаги и плакаты. Устраивали митинги и вмешивались в парламентские выборы. И – беспардонно, по мнению Эдварда Булла, – обзавелись привычкой приставать к политикам на улице.