Эдвард Резерфорд - Лондон

Лицо короля Генриха вдруг так налилось кровью, что потемнело до охристого оттенка, как если бы ожило некое деревянное изваяние из древней королевской гробницы. Глаза до того покраснели, что чуть не пылали. Он придвигался к Пентекосту, пока едва не соприкоснулся с ним лицом, и в нос, на французский лад, сначала шепотом и дальше повышая голос до бешеного ора, изложил свое монаршее мнение:

– Носатый сукин сын! Святоша недоделанный, лицемер! Решил, что обманул виселицу? – Голос стал громче. – Вообразил, что можешь провести короля, жаба похмельная? Да?! – Он вперил взгляд прямо в глаза. – Не слышу! Отвечай!

– Нет, сир, – пролепетал Пентекост.

– Отлично! – Король уже гремел. – Ибо не выйдет! Христовым нутром клянусь тебе, что не выйдет! Я лично возобновлю твое дело! Выужу тебя из-под епископовой рясы. Я распорю тебе брюхо! Будешь висеть, пока не сгниешь! Понял? – И вот он излил уже всю свою родовую ярость: – Ты отведаешь моего правосудия, увертливый куль с дерьмом! Ты у меня почуешь могилу!

Последнее явилось уже не выкриком, но утробным воплем, эхом разнесшимся по изломанным просторам Вестминстер-Холла.

Силверсливз повернулся и побежал. Он ничего не мог с собой поделать – помчался по Вестминстер-Холлу, вылетел из помещения Суда общегражданских исков, миновал выстроившиеся в ряд колонны Суда королевской скамьи – и через огромный резной портал выскочил во двор. Пентекост устремился мимо аббатства в береговые ворота и через Тайберн; пролетел по берегу Темзы до Олдвича и дальше, мимо Темпла и через Флит; ворвался в город, взбежал на Ладгейт-Хилл и обрел убежище в Сент-Мэри ле Боу. И просидел там, дрожа, добрый час.

Теплым днем в конце сентября на скамье перед вереницей строений на восточном краю Смитфилда спокойно сидели и ждали мужчина и женщина. Мужчина, одетый в серую рясу и сандалии, был брат Майкл.

Женщине было вечных двадцать два. Она была крепкой и невысокой; на лице застыло выражение дружелюбной решимости; левый глаз лукаво косил, и только рыжие волосы, туго затянутые назад, выдавали в ней принадлежность к датскому роду Барникелей. Возможно, на что-то еще намекала легкая сконфуженность, скрывавшаяся за решительностью.

– Я должна хорошенько подумать, – говаривала она часто, – иначе все перепутаю.

Но это не лишало ее главного: она твердо знала, чего хотела. Женщина тоже носила серую рясу, и звали ее сестра Мейбл.

Здания позади были сравнительно новыми. Прошло меньше пяти десятилетий с тех пор, как светский придворный, любимый королем за ум и остроты, внезапно испытал видение, отошел от мира и основал приорство и больницы, посвятив их святому Варфоломею. Приорство было богатым и пышным. Больница – скромной.

В больнице Святого Варфоломея как раз и помогали брат Майкл и сестра Мейбл. Последняя заговорила:

– Наверное, он не придет. – Монахиня боялась не за себя, но за кроткого брата Майкла. – Будь осторожен, – предупредила она серьезно. – У него черное сердце.

Врата ада уже разверзлись, демоны изготовились увлечь его вниз. Ибо она не сомневалась, что в Лондоне не было человека злее того, которого они ждали. Их задача в тот день заключалась в спасении его души.

– Придет. Матушка заставит, – безмятежно откликнулся брат Майкл и, видя, что она все еще сомневается, с улыбкой добавил: – Ты хранишь меня, сестра Мейбл, и я не боюсь.

Мейбл Барникель приходилась сестрой торговцу рыбой, который ненароком нанес серьезнейший ущерб судну олдермена Булла. Многие посмеивались над ней за спиной, однако зря, ибо она была смиренная душа.

С самого детства Мейбл внимательнейшим образом прислушивалась ко всем, кого считала мудрым, всячески силясь осмыслить непостижимый окружающий мир. В итоге, сочтя идею усвоенной и тем удовлетворившись, она хваталась за нее со рвением утопающего, цепляющегося за соломинку.

Ей было тринадцать, и стоило начаться созреванию, как она обнаружила, что гореть ей в адском огне. Причина столь печального положения дел очень проста. Такой уж она уродилась.

– Беда в том, – признавалась она буднично, – что я женщина.

Так объяснил ей приходской священник. Он выступал с проповедью об Адаме и Еве и воспользовался случаем сурово предостеречь прихожанок:

– Помните Еву, о женщины, если хотите спасти ваши души. Ибо в женской природе поддаться разнузданности и грехам плоти, равно как и смертному греху. Женщинам особенно грозит ад.

Это был убеленный сединами старец, перед которым Мейбл преклонялась. Проповедь напугала ее, и при очередной встрече она взмолилась: