Александр Кабаков - Камера хранения. Мещанская книга

Однажды от него оторвалась пуговица, пролетела под всей одеждой и с тихим стуком упала на пол.

В это время я стоял у доски и боролся со Смутным временем. Мне был необъяснимо симпатичен Григорий Отрепьев, скрыть это от учительницы истории Нины Федоровны, как мне казалось, невозможно. Много позже я осудил всякое предательство, даже европейски ориентированное, а тогда готов был отдать совесть за свободу. Вероятно, окружающая советская жизнь делала свободу абсолютной и все перекрывающей ценностью…

Итак, я стоял у доски, пыхтел от напряжения и подыскивал осторожные слова. Возможно, именно от напряжения и оторвалась одна пуговица на моем исподнем. Она каким-то образом пролетела под туго подпоясанными брюками и упала на пол прямо у моих ног. Позже подтвердилась моя мгновенная догадка, что пуговица отлетела не от рубахи, а от кальсон, почему и преодолела подбрючное пространство.

В классе раздался сначала осторожный, а потом громкий и почти общий смех. Негромко смеялась даже Нина Федоровна. И, конечно, смеялась та девочка, которую я здесь уже вспоминал – да и как забудешь, когда восемь лет «дружили», потом еще восемь прожили вместе в узаконенном загсом браке, родили дочь, едва не поубивали друг друга в ссорах, разошлись и тут же помирились, но не сошлись – как тут забудешь… И она смеялась тоже.

Я начисто забыл об Отрепьеве. Я рассматривал бельевую пуговицу у своих ног. Я видел все подробности ее устройства, несмотря на мою близорукость и то, что я тогда еще стеснялся носить очки.

Пуговица была вот какая:

кружок диаметром примерно полтора сантиметра, обтянутый тем же грубым полотном, из которого сшито белье;

посредине две маленькие, миллиметра по три, дырочки, окаймленные металлической оправой;

пуговица эта не была похожа на обычную пуговицу, у которой есть как бы лицевая и изнаночная стороны, легко отличимые друг от друга;

это был просто обтянутый полотном кружок с оправленными металлом дырочками;

и я все смотрел на нее.

А потом я поднял ее и положил в карман.

– Пуговица оторвалась, – сказал я, как мне показалось, громко, а на самом деле, вероятно, даже Нина Федоровна только угадала мои слова. – От белья, – добавил из последних сил я, но этого уж точно не услышал никто.

А я едва не потерял сознание.

И класс перестал смеяться.

Во взрослой жизни такое поведение неоднократно выручало меня. Признать свою комичность – значит присоединиться к окружающим.

Я придерживался этой тактики, пока возраст не освободил от комичных ситуаций.

Подумайте сами: ну, выскользнула из-под штанины у старика кальсонная пуговица – и что смешного? Просто жалко беднягу.

Каждый ярус ящиков был разделен по вертикали надвое. То есть в каждом этаже комода было по два ящика, правый и левый.

Мужские, уже описанные выше, в нашем комоде были слева. Женские, которые я теперь собираюсь описать, но не знаю как, – справа.

Правые ящики, как и левые, были наполнены бельем, нижней одеждой тех фасонов и конструкций, которые бесследно исчезли в описываемых десятилетиях. Но это было женское белье, и дело не в том, что прошло полвека и я мог бы забыть детали, – нет, я прекрасно помню все, что знал о содержимом правых ящиков тогда, просто я мало что об этом знал. Более или менее близкое и подробное мое знакомство с женским бельем пришлось на конец шестидесятых и начало семидесятых. Но оно было уже окрашено лирическим волнением и физиологическим напряжением, искажавшими исторические зарисовки. А подростком я запомнил только то, что обнаруживалось во время домашней стирки и мелкого ремонта. При этом устройство ровесниц, включая их одежду, меня странным образом почти не интересовало. Переодевание одноклассниц перед уроком физкультуры в нескладные сатиновые шаровары оставляло равнодушным. А вот несколько пар чулок, вывешенных тридцатилетней крупнотелой соседкой во дворе и скрутившихся винтом под жгучим солнцем, взорвали воображение и врезались в память…

Впоследствии эта особенность психологии существенно повлияла на судьбу.

Но не буду отвлекаться.

Итак, если с ног до головы, то начнем с чулок.

То было время первого великого перелома. Нейлоновые чулки уже появились на мировых просторах, но в СССР еще были малодоступны. А бумажные, гладкие, толстые «с начесом» и – самые непривлекательные – старушечьи «в резинку» были общеупотребительны, но считались едва ли не постыдными. Еще были вискозные, довольно приятные на вид, если не обращать внимания на мелкие палочки, время от времени вылезавшие из них. И, наконец, натурально шелковые, носимые максимум час, а потом на них «ползла петля», и надо было «поднимать петлю» специальным устройством – устройства эти довольно сложной конструкции продавались на рынках теми же народными умельцами, которые продавали самодельные же иглы для чистки примусов.