Арман Лану - Пчелиный пастырь

— О нем заговорили впервые в связи с операцией партизан — это было больше года назад, в июне, в Корсави, в верхнем течении Теша. — (Эме навострил уши: Корсави было одним из трех пунктов, в выборе между которыми для ближайшей по времени стоянки колебался Капатас.) — Были вооруженные нападения. Макизарам за отсутствием снабжения пришлось перебраться в Испанию. Пюиг скоро вернулся. Именно он сопровождал сорок студентов-политехников, приехавших из Лиона, — самое громкое дело в сентябре! Сорок человек! Они проехали через Рейнес в Рок-де-Франс!

— Они объявились потом в Алжире? — спросил Эме.

Кузнечик понял вопрос не сразу; раскатистый смех словно расколол пополам его лицо — лицо служащего похоронной конторы.

— Недурно сказано! Жаль, что я не могу поместить это в газету! — И продолжал, вытирая выступившие от смеха на глазах слезы — Удивительно то, что ему везет. И мужества у него не меньше, чем у Клода — того, который бежал из перпиньяской Крепости. По-моему, вы тогда уже были в наших краях?

Клод? Ах да. Эме узнал его под именем Огюста. А к чему он, собственно, клонит?

— Господин Лонги, вы человек уравновешенный. Лагерь вырабатывает характер. Именно из-за таких необыкновенных людей, как Пюиг, и возникает вопрос об участии военных, официальных или же официозных, — (за кого он меня принимает?), — в операциях, осуществляемых штатскими. — (А я разве не штатский?) — Не говорите мне ничего. Я не знаю, увидитесь ли вы с Пюигом. Полагаю, что да. Будьте осторожны.

Эме невольно отпрянул.

— Еще минуточку, дорогой друг, поймите меня правильно. Пюиг — человек порядочный. Но это партизан. Если вы видитесь с ним… часто видитесь…. не забывайте, он целиком принадлежит своей партии. В определенном смысле было бы неплохо, чтобы рядом с ним находился человек, который… который мог бы его урезонивать… который объяснил бы ему, что такое военная организация, как она строится. Уверен, что вы меня понимаете… Одно дело — геррилья… Но пришло ли для нее время? Те или другие военные действия, сами по себе превосходные, могут оказаться пагубными, если они начнутся преждевременно. Геррилья — это одно, Сопротивление — дело другое. Во всяком случае, до тех пор, пока мы не получим приказ о всеобщем восстании.

И тут Лонги позволил себе задать вопрос — единственный за все время этой странной беседы:

— Вы офицер запаса, господин Эсперандье?

— Я был на войне в чине майора артиллерии.

— А я лейтенант. Сто двадцать седьмой стрелковый полк. Вернее, я был лейтенантом, поскольку меня уволили со службы. Спасибо за советы.

Вдовец сделал неопределенный жест левой рукой. Он проводил Эме до дверей. В нос ему ударил запах типографской краски. Такая типография с плоской печатью была очень удобной.

— Да, вот что… — прибавил Эсперандье. — Если вы предпочитаете последовать примеру студентов политехнической школы… К вашим услугам… Спокойной ночи.

А я за работу.

Эме пошел через Амели-ле-Бен. Это заняло больше времени, зато дорога была наезженной. У обнесенного забором Казино стояли жандармы — те самые, что несколько часов назад брились у Фигаро из Сарагосы.

— Братислава! — сказал старший из них.

— Братислава! — отвечал Эме.

Так хорошо было хоть малость посмеяться над войной и над самим собой!

Ночь была черная как уголь. Только сверкающий меч колокольни св. Иакова, казалось, хотел разрушить Великую китайскую стену. Во дворе хутора Пишо он почувствовал; что вокруг него вертится рыжий пес, и погладил его мохнатую шерсть. Славный малый этот пес… Да, да… Ты славное животное, Рыжик, и ты не станешь лаять…

В подполье, конечно…

Когда он вошел в большую залу и зажег керосиновую лампу, он тотчас почувствовал, что он не один. Из темноты вышла Алиса. В теплом свете лампы вырез ее корсажа приятно белел.

— Я должна вам кое-что сказать.

— Тогда выйдем на минутку.

— Нет. Вернее, я пойду вслед за вами. Да, да, поднимемся наверх.

Он держал лампу криво, так что она начала коптить.

— Мужчины не умеют держать лампу.

Она взяла ее у него из рук с улыбкой — на мгновение блеснули ее мелкие зубки, — и она прошла вперед, покачивая бедрами. Она ввела его не в ту комнату, где он обычно ночевал, а в другую, которая помещалась в противоположном конце коридора.

Комната была богаче обставлена, хотя и меньше, чем его, с восьмиугольными каменными плитками, с козьей шкурой вместо ковра; посредине стояла кровать, с которой сняли перину. Стены были украшены фотографиями — конечно, это были портреты членов семейства Пишо. Над валиком кровати висела старинная гравированная репродукция «Положения во гроб», от которой веяло суровостью.