Арман Лану - Пчелиный пастырь

— Сперва они ничего не понимали. Потом привыкли. Я забираю у них мед постепенно.

— И это вполне нас устраивает, — объявил тот, кто ведал снабжением.

— Капатас — это человек, который идет за весной, — сказал Эме.

— Благодарю вас, господин велосипедист, — заметила рыжая, улыбка молодого человека начала ей нравиться. — Вы подарили мне заголовок для статьи.

Несмотря на мужские ухватки, молодая женщина невольно поддалась чувству уважения, окружавшему хозяина. И не захотела вносить диссонанс. Не было ли это возвращением к добродетелям, которые проповедовал маршал? Она наложила узду на свой гормональный феминизм и объедалась медом, желтым cantueso [84] Здесь: лавандовый (исп.). , шероховатым, густым — хоть ножом режь.

— Я научился этому у испанцев. Они не любят чересчур нежного меда, и я не люблю. Из Испании к нам приходит все хорошее.

Она согласилась, увидев в этом изречении какой-то неожиданный намек.

Захмелевшие журналистка и фотограф говорили о войне, о Виши, о политике. Фотограф? О да, он был асом в своей профессии! Это он сделал знаменитую фотографию маршала, двумя руками державшего трость, на которой повисла девочка. Да, да, это сделал он! Но это не принесло ему никакой пользы: агентство присвоило все его права, и сейчас он чуть ли не в немилости.

— Ты слишком много болтаешь, — заметила рыжая.

Спали ли они — эти двое — во имя «национальной революции»?

— Раз мне нельзя говорить, я спою.

Он запел:

Начальник снабжения изобразил на своем лице неудовольствие. Капатас даже бровью не повел. Каталонцы любят крепкое словцо только в разговоре между собой.

— К месту сказано, — объявил Пюиг. — Да, да, тем, что существует Амели-ле-Бен, мы обязаны любезной супруге Луи-Филиппа, королеве Амалии.

Чертов Пюиг! Ох и трудно же заставить замолчать этого всезнайку! И специально для Эме он прибавил:

— Это она царствовала в то время, когда шел процесс трабукайров.

Эме покачал головой. Вокруг стоял гул мужских голосов, как два часа назад стоял гул пчелиного роя. Он машинально очистил свою тарелку, не оставив ни крошки. Он всегда был голоден, и голод жил в нем вместе со своей сестрою — войной.

Трубный глас выводит ее из оцепенения. Она вылезает из ячейки задом. В Городе дребезжит сигнал трубы. Она знает, что это значит. Племя — это все. И она платит дань своему племени. Она расталкивает своих сестер — те отпихивают ее. Но она должна сообщить им добрую весть. Ту, о которой говорят трубы. Между стенами, которые поднимаются до головокружительной высоты, ходят туда-сюда счастливые волны, бьют в стенки лабиринта и, перекатываясь через них, падают. Все это касается других, не ее. Никогда ни одна пчела ни о чем не думала. Пчелы — это единое целое.

Кое-где она мельком видит сквозь щели незаконченной постройки такое же оживление на других улицах. Шествие выстраивается в определенном порядке. Ее подхватывает волна, вихрь, и вихрь утихает по мере того, как к нему присоединяются все новые и новые товарки.

Группа разведчиц собралась у летка, свет брызжет в тринадцать тысяч глаз. Она подходит к жрицам и смотрит на представление, которое они дают. Египтянки должны что-то сказать: от них исходит вибрация. Воительницы уступают им место. Здесь отходят молча, здесь не спорят, здесь стушевываются. Танцовщицы передают приказы. Чьи? Говорят, царицы. Этого точно не знает никто. Достаточно того, что ты делаешь свое дело. Пчела есть пчела…

Египтянки располагаются на стенке-перегородке — вертикальное живое колесо на том месте, где проходит граница между зонами дня и ночи, между прославленным солнечным светом и сгустком тьмы.

Египтянки, оставаясь в вертикальном положении, ведут хоровод, порой цепляются лапками за соты, порой карабкаются друг на друга. Акробатки, канатные плясуньи, цыганки… Те, которые не танцуют — они всегда наиболее многочисленны (оставаться в ячейках должны только больные, и в этих ячейках воительницы их и прикончат), — смотрят на хоровод, который становится все более понятным. Так как фигуры танца без устали повторяются, от него исходит нечто заразительное. Хочется делать то же, что и они, эти египтянки, по горло сытые своим путешествием. Она расправляет крылышки; ей мешают другие пчелы, которых так же, как и ее, снедает желание повторить все как можно лучше. Она подражает египтянкам. Она проникается этим. Программирует. Лапки вибрируют. Волоски топорщатся. О счастье! Она уловила такт. Теперь она понимает. Она выплывает из золотистой ночи воскового Манхэттена. Она пошатывается в ярком свете, Мир рыжий и густо-синий. Она вся уходит внутрь своей корзиночки. Она рождается. Она не перестает рождаться вновь и вновь после того, как она уже родилась.