Арман Лану - Пчелиный пастырь

Путешественники прислонили свои велосипеды к стене и подошли к этой группке. Пчелы не очень шумели — то было умиротворенное гудение.

— Я вот спрашиваю себя, откуда сюда приходят все эти люди, — заметил Пюиг.

Еще несколько шагов — и Эме увидел Пастыря.

В отличие от Майоля он, казалось, совсем не изменился со дня встречи на хуторе Рег. Голый торс — ни накидки, ни маски, только выцветший платок на голове, чтобы пчелы не ползали у него по волосам.

Капатас не обратил внимания на вновь прибывших. Он погрузил руки в ведро, потом вытащил (с них лилась вода), влез на канистру и начал трясти одну из веток. Его помощник растянул полотно под гудящей гроздью, Эме с неудовольствием узнал в нем Христиансена. Рой мягко упал. Один из гостей щелкал фотоаппаратом.

— Подождите, — сказал журналист в черепаховых очках, — я сменю объектив.

— Пошевеливайся, — сказала плотная девица с чересчур красными губами, — не ночевать же нам здесь!

Фотограф приготовился, Капатас поднял кусок полотна и накинул его вместе с пчелами себе на голову. Стоя под оливковым деревом, Капатас походил на друида. Рой, цеплявшийся за платок, спускался по ассирийской бороде, покрывал волосатое туловище.

Когда этот цирковой номер кончился, датчанин отнес рой в пустой улей.

— Хозяин! Можно посмотреть на улей вблизи? — спросила рыжая девица.

Капатас неохотно согласился. Пюиг направился прямо к нему.

— Вот и ты, сынок!

Они обнялись. Через плечо Пюига Пчелиный пастырь увидел Эме Лонги и после некоторого колебания крикнул:

— La guerra! Viva la guerra!

Христиансен принес два балахона — их набросили на себя рыжая и фотограф, изображая при этом танец живота. Капатас взял дымник, набил его сухой травой и зажег. Он вставил кончик зубила под крышу улья и начал потихоньку постукивать по рукоятке ладонью. Девушка наблюдала за ним почти спокойно, парень неловкими движениями — ему мешали перчатки — готовил свой аппарат.

— Оставайтесь с подветренной стороны, — сказал Капатас.

Планка не поддавалась. Слегка нажимая на зубило, он приподнял планку и стал выкуривать пчел из улья.

— Они боятся, что огонь разрушит их запасы, и начинают поедать мед. А сытые они не кусаются.

— Как и мужчины, — заметила девица.

Капатас перестал отрывать планку и стал тихонько водить по краям сот гусиным пером, отодвигая чересчур бойких или же спящих. Несмотря на то что у Эме не было сетки, он подошел поближе. Бесчисленные капли светлого золота сверкали на живых кофейных зернах, облепивших рамку. Пчелы ползали по голым рукам Капатаса. Серебристо-белый мед струился под крышкой, яички были цвета тусклой охры, пыльца цвета желтого золота лежала в еще не замазанных ячейках. Возмущенное гудение поднялось в других ульях. А открытый улей, несмотря на дым, нервничал. Капатас подбавил дыму.

— Попробую показать вам матку.

Он погрузил руку в эту живую массу и нащупал:

— Вот она. Итальянка.

Это была монархиня с перламутровыми крыльями; ее тесно обступили придворные — так обступают великанов на фламандских ярмарках. Среди людей она была бы важной персоной ростом метра в четыре. С каждым мгновением увеличивался приток рабочих пчел. Их песнь становилась воинственной. Вспышка магния осложнила ситуацию. Улей загремел как барабан. Капатас водворил крышку на место.

— Они кричали: «Ц-зу, ц-зу». Значит, пора удирать.

Небо синело. Внизу Амели-де-Бен погрузилась в темноту. Ночь поднималась из низин. Стоя рядом с «ситроеном», журналистка и фотограф сбрасывали балахоны. Фотограф снял балахон первым. Он направил объектив на свою товарку в ту минуту, когда она выныривала из своего одеяния. Последовала вспышка.

— Ай! — крикнула женщина. — Укусила! Вот зараза!

— Потрите это место влажной землей, — радостно сказал пасечник.

Рядом стояла кадка. Он стал месить комок земли. Рыжая потерла им бедро, высоко задрав юбку. В этот вергилиевский вечер молочно-белая ляжка была чем-то банально-бесстыдным.

Они вшестером влезли в вездеход. Черный автомобиль покатился, мелькая голубыми стеклами. Ехавшие сзади Эме и Пюиг от нечего делать созерцали дым цвета серы, который валил из выхлопной трубы.

Пасечник расположился у въезда в городок, на старой ферме, на хуторе Пишо, разместив на замощенном дворе свои два грузовика, трактор и два фургона. Эме тотчас узнал их. Была весьма уважительная причина, чтобы не дать обнаружить на Маренде эти два красных фургона, перекрашенных в 1938 году! Теперь они были у Пастыря. Красивый прозрачный красный цвет стал фиолетовым, и можно было с трудом разглядеть лишь следы букв, несколько раз выписанных заново, — букв, составляющих название того цирка, что стоял у моря. Почивший в бозе цирк Сезара Помпона… Человека отрывают от его любви, надежд, жизни, заставляют драться в регулярных частях, почти не видя противника; его куда-то несет, словно соломинку, подхваченную каким-то небывалым потоком, неслыханной силы ураганом, сметающим все на своем пути; его бросают в балтийские пески и стерегут вместе с целым человеческим стадом за две тысячи километров от его дома; он теряет близких, а с ними и всякий интерес к жизни и потом вдруг находит во дворе какой-то фермы грузовик-вездеход «Берлье» и цирковые фургоны! Пропади они пропадом, да и датчанин с ними вместе!