Эдвард Форстер - Избранное

Наконец послышался голос ее противника — Джино пел, не сдерживаясь, во всю ширь своих легких, как профессиональный певец. Тут он отличался от англичан, которые относятся к музыке несерьезно и поют только горлом, как бы извиняясь.

Он взбежал по ступенькам и мимоходом взглянул на раскрытую дверь гостиной, но не заметил мисс Эббот. Он отвернул лицо и, продолжая петь, вошел в комнату напротив. Сердце у нее забилось сильнее, в горле пересохло. Всегда делается не по себе, когда тебя не замечают.

Он не затворил дверь, и мисс Эббот через площадку видела, что там делается. В комнате творился невообразимый кавардак. Еда, простыни, лакированные ботинки, грязные тарелки и ножи валялись вперемешку на большом столе и на полу. Но видно было, что это жилой кавардак, что его создает жизнь, а не запустение. Комната все равно была милее того склепа, где стояла она, — там широко разливался мягкий свет, очевидно входящий в какой-то просторный, щедрый проем. Пение прекратилось.

— Где Перфетта? — спросил Джино.

Он стоял спиной к двери и закуривал сигару. Он обращался не к мисс Эббот, он и не ждал ее. Пространство площадки и две открытые двери удаляли его, но в то же время и выделяли, словно актера на сцене — одновременно близкого и недоступного. Она так же не могла окликнуть его, как не могла бы окликнуть Гамлета.

— Ты знаешь! — продолжал он. — Но не хочешь сказать. Очень на тебя похоже. — Джино прислонился к столу и выпустил пухлое кольцо дыма. — Почему это ты не хочешь мне назвать цифры? Я видел во сне рыжую курицу — это двести пять. Неожиданно приехал друг — восемьдесят два. На этой неделе я собираюсь в Терно. Так что скажи мне еще какое-нибудь число.

Мисс Эббот не знала про томболу. Она испугалась. На нее напало оцепенение, которое она не могла стряхнуть, — так бывает, когда очень устанешь. Выспись она ночью, она бы окликнула его, как только он вошел. А теперь он находился в другом мире.

Она следила за колечком дыма. Оно медленно уносилось прочь от Джино и благополучно вылетело на площадку.

— Двести пять — восемьдесят два. Все-таки я поставлю их на Бари, а не на Флоренцию. Не могу объяснить почему. Просто у меня такое ощущение.

Она хотела заговорить, но кольцо гипнотизировало ее. Оно растянулось в эллипс и вплыло в гостиную.

— Ах, тебе не нужен выигрыш? Ты даже не хочешь сказать «спасибо, Джино»? Сейчас же скажи, а то я сброшу на тебя горячий, раскаленный пепел. «Спасибо, Джино…»

Кольцо протянуло к ней свои голубоватые щупальца.

Кольцо окутало ее, словно дыхание из могилы. Она потеряла самообладание и вскрикнула.

В одно мгновение он очутился около нее, спрашивая, что ее напугало, как она сюда попала, почему не позвала его раньше. Он усадил ее. Принес вина, она отказалась. Она не могла произнести ни слова.

— Что случилось? — повторял он. — Что вас напугало?

Он и сам испугался, на загорелой коже выступили капли пота. Не очень-то хорошо, когда за тобой незаметно наблюдают. Все мы раскрываемся, источаем что-то необъяснимо интимное, когда думаем, что одни.

— По делу, — наконец выдавила она.

— Дело — ко мне?

— Очень важное. — Побледнев, она безвольно откинулась на спинку пыльного стула.

— Сперва вам надо прийти в себя. Вино отличное.

Она слабо отказалась. Он налил стакан. Она выпила. И тут же опомнилась. Каким бы ни было дело важным, не следовало приходить сюда, а тем более пользоваться его гостеприимством.

— Вы, вероятно, заняты, — проговорила она, — а так как я неважно себя чувствую…

— Значит, уходить вам пока нельзя. Да я и не занят.

Она нервно поглядела на открытую дверь комнаты напротив.

— А-а, теперь понимаю! — воскликнул он. — Я понял, что вас напугало. Почему же вы не заговорили сразу?

Он повел ее в комнату, в которой жил, и показал ей… ребенка. Она столько думала о нем, о его благополучии, о душе, нравственности, будущих недостатках. Но, как для большинства одиноких людей, он был для нее всего лишь словом, подобно тому, как для здорового человека смерть — лишь слово, а не реальное событие. Реальный ребенок, спавший на грязной подстилке, привел ее в замешательство. Он перестал быть отвлеченной проблемой. Перед ней была плоть и кровь, дюймы и унции жизни — восхитительный, не подлежащий сомнению факт, который произвели на свет мужчина и женщина; к нему можно было обращаться, со временем он станет отвечать, а впоследствии может и не отвечать, если ему не захочется, и станет копить где-то внутри себя собственные, одному ему принадлежащие мысли и удивительные переживания. Он-то и был тем механизмом, к которому последние месяцы она и миссис Герритон, Филип и Генриетта заглазно примеряли свои многообразные идеалы: решали, что в свое время он будет двигаться в ту или иную сторону, обязан совершать такие-то, а не другие поступки. Должен принадлежать к евангелистской церкви, обладать высокими устоями, быть тактичным, воспитанным, артистичным — превосходные идеалы, ничего не скажешь. Но сейчас, когда она увидела младенца, спящего на грязной тряпке, у нее возникло большое желание не навязывать ему ни одного из этих идеалов, не оказывать никакого влияния, разве ровно столько, сколько содержится в поцелуе или в неопределенной, смутной, но искренней молитве.