Дэвид Мэйн - Ной

Я смотрю в ту сторону, куда она показывает. Я устал, и поэтому мне хочется ей верить.

– Этому тебя твой папа научил?

Она смеется сквозь слезы:

– У меня был такой папа, что он вряд ли мог кого-нибудь чему-нибудь научить.

«Вот так загадка», – думаю я.

– Так кто же тебя научил? Или ты сама обо всем догадалась?

– О Яхве! – говорит она, и, клянусь, в этот момент мне кажется, что я слышу свою мать. – Почему человека обязательно нужно чему-то учить или что-то ему показывать. Просто смотри .

Если от этого есть толк. Совершенно ясно, она все еще расстроена, поэтому я обнимаю ее и сжимаю так, как она любит. Одной рукой и одной лапой.

– У меня гляделки никудышные. Так что с этой поры смотреть за всем будешь ты.

Она не отвечает. Я говорю ей:

– Я буду пахать и ухаживать за животными. Если там растет лес, я построю тебе красивый деревянный домик. А если леса нет, я тебе сделаю домик из глины или даже из камня. Я больше не боюсь тяжелой работы. Когда-то я боялся, но сейчас мне хочется узнать, что мне под силу. Я изменился, я стал другим.

– Я знаю, – говорит она и улыбается.

– А твоя работа – за всем присматривать. Будешь говорить, что мне делать. Хорошо? А еще ты будешь учить детей. Когда они подрастут, начнут мне помогать. А ты будешь всему голова. Яхве свидетель, сам-то я дурак.

Она смеется.

– Ну как, по рукам? – спрашиваю я ее. – Согласна?

– Согласна, – отвечает она и зарывается в меня.

Бедняжка. Кажется, она действительно поверила.

Он хоронит ее в мягкой земле, в поле, которое расчистил под горох, но так и не засеял. Земля расходится легко, словно вода. Он опускает ее тело, закутанное в саван, и начинает кидать землю, топчется, утрамбовывая ее шишковатыми ногами, а потом бросает новые горсти. Когда труд подходит к концу, полуденное осеннее солнце льет холодный свет ему на плечи. Его поношенная туника промокла от пота. Он моется в реке, ждет, пока обсохнет его упрямое тело, в котором еще осталось столько жизни, и лишь после этого позволяет себе роскошь присесть у могилы жены и поплакать.

Слезы быстро высыхают. Слез в Ное не больше, чем в камне, их так же тяжело выдавить, и текут они недолго.

Потом Ной осматривается. Поля снова перешли во владения красных маков с длинными стеблями и черными середками. Сейчас они уже сошли, однако Ной знает, что с приходом весны они вернутся и вплотную подберутся к могиле жены. Еще год-другой, и они скроют могилу полностью. Некоторые язычники украшали могилы усопших камнями с резьбой, башенками и памятниками, но Ною это не по душе. Суетно это.

Он прочищает горло и тихо произносит:

– Спасибо Тебе, Господи, за еще один день.

Немного погодя он добавляет:

– Что же до трудов, что Ты мне ниспосылаешь, я бы предпочел заняться ими попозже.

Господь молчит.

Перед Ноем, словно река, словно бескрайний отрез материи, разворачивается будущее. Он представляет, как год за годом, на протяжении десятилетий, а может быть, и столетий ему придется влачить здесь одинокое существование. Изо дня в день лепить горшки, растить урожай, следить за окотом овец и вышивать. Мысль об этом наполняет его липким и черным, как смола, ужасом. Прогнать помогает его только мысль о детях и их потомках. Может, внуки и праправнуки станут навещать его и даже оставаться с ним на некоторое время. Безумие отчаяния наполняет его.

– Господи, – шепчет он, – не дай моей семье забыть меня. Прошу, направляй их ко мне хотя бы иногда. Пусть навещают старика, исполнившего волю Твою.

Яхве молчит, и Ноя не оставляют терзания.

Ной слышит фырканье. Он поворачивает голову и обнаруживает, что смотрит на хитрую рыжую мордочку лиса с белыми ушками. Лис замер в двадцати локтях от него. Лис замечает, что Ной на него смотрит, и убегает прочь. Ной знает, что должен встать и отогнать лиса подальше, чтобы он не утащил козленка или нескольких кур, но не хочет никуда идти. Пусть все останется как есть. Может, лис станет ему другом и по ночам будет дремать у порога. Ной прекрасно осознает весь пафос этой мысли.

Солнце ныряет за облако, и все кругом меркнет. Ной вытирает глаза рукавом. В уголках глаз росой скопилась влага.

Он помнит их последний разговор. Она была веселой, даже словоохотливой. Ной сидел возле нее и думал, что она, возможно, начала поправляться. Что-то заставило ее сказать: