Маргрит де Моор - Крейцерова соната. Повесть о любви.

У нее были внимательные глаза цвета крыжовника, полные губы, большое бледное лицо треугольной формы, сужающееся к подбородку, и пепельные волосы. Она почти не пользовалась косметикой, лишь подкрашивала темно-красной помадой губы. Она была среднего роста, примерно метр семьдесят, немного сутулая спина придавала ей слегка озабоченный вид — в действительности она таким образом пыталась замаскировать свою довольно пышную грудь. У нее были относительно длинные ноги с очень высоким подъемом.

Мы впали в задумчивость. Самолет опустился в ночь. В следующий раз мне предстояло встретиться с Ван Влоотеном почти через неделю в Шато Мелер-Брес.

— Светлые кошачьи глаза, — сказал я ему. — Когда она на вас смотрит, то возникает ощущение, что она немного над вами подтрунивает, впрочем, вполне непринужденно и дружелюбно. Рот у нее маленький, симметричный, верхняя и нижняя губа одинаково полные. Цвет ее волос я назвал бы, пожалуй, ореховым, когда она их распускает, они у нее до пояса, я это с удивлением обнаружил на этой неделе, впрочем сегодня волосы Сюзанны заплетены и уложены на затылке. Это подчеркивает линию ее подбородка, надо сказать, очень нежную, и изящный профиль.

Мы сидели в гостиничном холле Шато Мелер-Брес. Лицо Ван Влоотена с интересом было повернуто в сторону большой комнатной пальмы в медном горшке, мой взгляд был направлен на полметра правее, туда, где расположились Сюзанна Флир с каким-то молодым человеком, она постоянно кивала головой, как это было ей свойственно, когда она была чем-то сильно воодушевлена. Сам ли Ван Влоотен попросил меня описать ему ее внешность? Я уже не помню. Я познакомил его с ней в тот день, когда он прибыл в гостиницу, в час, когда участники мастер-класса начали присоединяться к живущим в Мелер-Брес постояльцам, собравшимся с террасы или через открытые двери полюбоваться на виноградники на фоне заката. Он протянул ей руку, она вложила в нее свою. Они обменялись несколькими обычными при знакомстве фразами, стоя возле постоянно открывающихся дверей, в которые входили и выходили какие-то люди, и вот наконец ее увлекли за собой четверо шотландцев, члены Анонимес-квартета, после того как она наполовину обернулась посмотреть, кто это там похлопал ее по плечу.

Я знал Сюзанну Флир еще со студенческой скамьи, и до этой минуты, когда мне волей-неволей “пришлось поверить собственным ушам”, я не замечал, что она настоящая красавица.

Она была первой скрипкой, к тому же очень хорошей, в Шульхоф-квартете. Сюзанна Флир относилась к числу тех редких талантов, про которые сразу не скажешь, откуда они, если не прямо из космоса. Родилась она в Рейсвейке, в рабочей семье. Должно быть, ее отец, водитель Гаагского транспортного предприятия, взяв с собой свою пятилетнюю дочку, однажды доехал на автобусе, который вел его собрат, до ближайшей к музыкальной школе остановки на Принсеграхт, в самом сердце Гааги, и направился прямиком к зданию, перед зеленой лакированной дверью которого нередко прежде делал остановку и сам. Погруженный в свои мысли человек, худой, с черными бакенбардами, я не раз его встречал. Уже овдовев, он приходил в парадном костюме в зал Королевской консерватории, послушать, как его дочь в составе квартета играет “Пять частей” Веберна.

Близких отношений у нас с ней никогда не было. Довольно долгое время мы дружили, и если порой поздно ночью мне не хотелось возвращаться в столицу, она разрешала мне остаться в ее комнате и переночевать в закутке, который почему-то прозвали Лиссабон. Поэтому, спроси меня Ван Влоотен, я мог бы рассказать ему, что Сюзанна Флир спит крепко, разговаривает во сне, что ее тело имеет характерный приятный аромат, и еще что она, во всяком случае по утрам, не думает о фигуре, а основательно заправляется сливочными рожками и свежими булочками, присыпанными зернышками, только что доставленными предупредительным гостем из пекарни. Почему мы не пошли в наших отношениях дальше дружбы, я уже не помню, насколько я могу судить, сдержанность исходила от нее. Возможно, у нее был тайный роман с кем-нибудь из ее преподавателей, или же она спала с каким-то молодым поэтом или композитором, ведь, в отличие от своих сверстниц из Амстердамского университета, консерваторки такие вещи уже тогда себе легко позволяли.

В моих глазах, студента музыковедческого факультета, Гаага была совсем не похожа на Амстердам. Когда по окруженной лугами железной дороге я переезжал на поезде с одного центрального вокзала на другой, в моем внутреннем мире свершалась полная метаморфоза. Если Амстердам, можно сказать, выдвигал оппозицию браку, то Гаага медленно, но верно подрывала господство симфонического оркестра. На своем факультете на Кейзерграхт мы, студенты и преподаватели мужеска пола, обязаны были молчать, если писсуары в туалете вдруг оказывались перетянутыми лентами. На улице, особенно на Дамраке и на Лейдсеплейн, приходилось выдерживать женские взгляды, провожавшие нас и словно свистевшие нам вслед, — это еще надо было суметь выдержать! Пройти одному мимо такого уличного кафе, в котором женская компания сидела за пивом или вином, порой казалось делом весьма щекотливым. Девушки пихали друг друга локтями, хихикали, нахально рассматривали мужской гульфик, — все это несколько смущало, если не сказать — ужасно раздражало.