Фабрис Колен - Синдром Годзиллы

Но после этого вы почему-то просыпаетесь в слезах.

И мертвые приходят к вам и спрашивают вас, глядя вам прямо в глаза, почему вы их забыли.

Мое сердце бьется учащенно. Потому что есть такие люди, которых моют в последний раз, которые проходят через последнее омовение. Мне знакома бесконечная нежность этой воды, что струится между лопаток, выпирающих, как ангельские крылья. Неоконченный жест, хрупкие пальцы, которые делают все на ощупь, — соната, которая больше не будет никогда сыграна, мелодия, которая больше не будет дрожать в воздухе, не будет рождаться и жить, по крайней мере, под этими пальцами.

И множество вопросов. Сколько им осталось? Сколько все это будет продолжаться? Дикие спазмы, испачканные простыни, аппараты искусственного дыхания. А одиночество, в котором ты остаешься, а близкий человек, которого ты оставляешь умирать в больнице, где-то там, в десятках километров от родного дома. А каково выйти из этой больницы и увидеть, что свет в этом мире погас, что этот мир больше никогда не будет прежним, таким, каким он был «до». А каково почувствовать этот мир снова огромным и враждебным, а себя в нем — маленьким и абсолютно беспомощным.

Люди говорят, говорят и плачут. Сделано столько записей, собрано столько свидетельств: столько свидетелей, которые находятся под действием морфина, столько свидетелей, которым жить осталось всего трое суток — они видят себя Христами, каждый из них говорит, умирая: «Я — Христос», — но никто вокруг не хочет в это верить.

Есть телефонные звонки, которых лучше бы никогда не было, и немой взгляд человека, который смотрит на звонящий телефон с одной только мыслью, с одной надеждой: может быть, не туда попали, может быть, аппарат сейчас перестанет звонить, может быть, на этот раз все закончится само собой. Когда клянешься себе, что ни за что не возьмешь эту трубку, и тут же хватаешься за нее, как за последнюю надежду. Потому что смертельный ужас здесь, рядом, он, никого никуда не отпускал, но и что-то еще, что-то похожее на веру тоже присутствует. Что-то, что мигает в ночи, как надпись на свободной парковке со светящимися красными буквами — «конец».

А что надо? А надо совсем немного. Надо любыми средствами населить, оживить, одухотворить это короткое время, которое отделяет жизнь от смерти. Надо то, на что никто не находит в себе сил — немного смелости, чтобы пройти рядом несколько последних метров.

Посмотрите на этих людей, пожалуйста. Они карабкаются из последних сил. Они хотят повернуть время вспять. Они цепляются за все, что под рукой, за все, за что только возможно. Они хотят переделать мир, исправить в нем все, сотворить его заново. Свой мир. Свою сумасшедшую вселенную: с блестящими звездами, с прекрасными горами, с дикими непокорными львами, царями зверей, но им это не удается. Они просто не успевают ничего сделать. Они проходят этот мир насквозь, так ничем и не удержавшись за него, они остаются как будто с пустыми руками. Они уходят, не успев приготовиться, собраться в дорогу, не захватив с собой самого необходимого. Впопыхах. «Так невозможно, — говорят они, — надо, чтобы хоть кто-нибудь нам помог!» Надо, чтобы ты им помог.

Есть самое трудное: надо смириться.

Есть страх: а надо ли смиряться?

Что будет, если смириться? Кто будет там с нами? По ту сторону этого смирения, с теми, кто смирился, и будет ли там кто-нибудь?

Я вижу проходящие тени, одетые в тишину, сгорбленные, под сводами белоснежных коридоров, я вижу привидения, которые меряют шагами замкнутое пространство с медлительностью кошмарного сна.

Я провожу рукой, чтобы почесать в затылке, и чувствую, какая твердая, шершавая и бугристая чешуя у меня на спине. Мои пальцы нащупывают этикетку. На ней указан адрес. Это далеко отсюда. Я обрываю ярлык и снова пускаюсь в путь.

«На то, чтобы стать Годзиллой, у меня ушло три года, — продолжает рассказ голос. — Я стал монстром играючи, в два захода: первый раз я выступил в этой роли в фильме моего отца, второй — в роли «обитателя» «Острова Чудовищ». Так называлось наше общество профессиональных токсикоманов.

Первый фильм отца, созданный на киностудии «Джикару», назывался «Месть Годзиллы». Отец был искренне удивлен, когда узнал, что этот примитивнейший сюжетный ход еще никому не пришел в голову.

Каждое утро, ровно в пять, я приходил в павильон, надевал костюм Годзиллы и выходил на съемочную площадку. Затем выслушивал ЦУ главного оператора по поводу сегодняшних съемок. «Сегодня, — говорил этот тип, делая глубокую затяжку, — мы сотрем с лица земли Осаку… Иокогаму… Саппоро… и Нагойю. Ну, и ладушки, хватит на сегодня».