Фабрис Колен - Синдром Годзиллы

Утром шестого дня она уехала в клинику за результатами своих анализов и больше никогда не вернулась. Бабушка и дедушка по материнской линии, которые жили поблизости, приехали за мной в тот же вечер. Целый день я просидел в своей комнате, предоставленный самому себе. Я перебирал игрушки, грустил, ждал ее возвращения. Вместо этого бабушка взяла меня на руки и запихнула на заднее сиденье внедорожника моего дедушки.

«Куда вы меня везете?» — спросил я.

«Господигосподигосподи…» — запричитала бабушка.

«Твоей маме нужно немного отдохнуть, — подал голос дедушка, выезжая на хайвэй. — Некоторое время ты побудешь у нас и ее не увидишь».

«Я не хочу! Я никуда не хочу! — визжал я как недорезанный, колотя руками и ногами переднее сиденье деда. — Я не хочу никуда! Оставьте меня в покое!»

Дедушка обернулся на ходу и посмотрел мне в глаза таким страшным, угрожающим взглядом, что я стих и тут же успокоился.

Моя мать перепробовала лучших врачей.

Она подала в суд на своего убийцу. Она искала виноватого, она хотела понять, что происходит. Как будто это могло ее вылечить! В итоге дело растворилось в общих словах: отсутствие достаточной доказательной базы. Болезнь матери была в то время широко распространенной среди людей ее профессии.

Она вернулась к наркотикам.

Я иногда подслушивал, как дедушка с бабушкой тихо говорили о ней или о том, что говорили врачи. Я видел, как они уезжали навещать ее в больницу, куда мать последнее время попадала регулярно. Они считали, что «ребенок не должен это видеть». Они не учли одного: невозможно вечно скрывать проблемы от ребенка семи, восьми, девяти и, наконец, десяти лет.

Моя мать умирала.

Одно время она пыталась продолжить свою работу так, словно ничего не случилось. Но не вышло. Съемки ее музыкальной комедии были свернуты из-за прекращения финансирования по невыясненным причинам, а также из-за якобы несоблюдения каких-то международных правовых норм. Ее записывающая компания расторгла с ней договор, и ее третий альбом так и не вышел. Фильмы, в которых она планировала сниматься, так и не были сняты. Точнее, они были сняты и вышли в прокат, но уже без нее. Но об этом я узнал позже.

За год до смерти мать окончательно слегла.

Она весила всего тридцать девять килограммов. Она больше не смотрела на мир с обложек модных журналов. Целая армия высокооплачиваемых адвокатов была нанята для того, чтобы никакая информация о ней и ни одна ее фотография не просочилась в средства массовой информации. Но несколько снимков все-таки попали в печать. Так я в последний раз снова увидел свою мать. В скандальном калифорнийском еженедельнике, весь тираж которого был изъят из продажи на вторые сутки после публикации.

«Это не люди, это куча падали, — ворчал дед, — шакалы, безмозглые стервятники!»

Когда мама умерла, мне никто ничего не сказал. Я узнал об этом позже, примерно через две недели, когда, как говорится, все формальности были уже улажены. Мое горе так и осталось со мной, невысказанное. Почему мама не позвала меня перед смертью? Разве она не хотела увидеть меня в последний раз, попрощаться со мной? А может, она хотела, чтобы я держал ее за руку, чтобы ей не было так страшно? Может, она хотела рассказать мне, наконец, как она жила все эти десять лет и зачем я родился? Она одна могла дать мне ответ, почему мы с ней так и не успели познакомиться, почему мы никогда не были вместе, не считая тех странных незабываемых пяти дней? Она ответила бы мне на вопрос, почему так не могло быть всегда.

Я узнал о смерти матери в тот день, когда ступил на трап самолета, улетающего в Европу, куда бабушка и дедушка отправили меня учиться в закрытый пансион, где обучение стоило шестьдесят тысяч долларов в год».

Это мой Токио и не мой. Тот самый Токио и не тот. Интересно, что происходит с городами, где мы жили, и с людьми, которые их населяют, в то время пока мы о них не думаем или забываем их? Они начинают жить своей собственной жизнью. Теперь я иду по городу и смотрю на то, что остается, когда память уходит.

Моя память.

Я брожу среди зданий и небоскребов, останавливаюсь посреди крытого проезда. Здесь проход запрещен. Передо мной заросли из электрических проводов. Потрясающе и страшно. Меня пробирает озноб. Я дышу на замерзшие руки, чтобы согреть их. За спиной раздается гудок автобуса. Я едва успеваю вовремя отскочить.

Прохожие вокруг меня все такие же двухмерно плоские.

Я снова замечаю это, когда в воздухе начинает пронзительно выть сирена — сотни сирен, — повсюду в городе. Все пешеходы вдруг останавливаются и цепенеют. В это мгновение все в городе останавливается. Даже птицы застывают на ветках, как каменные. Ветер перестает дуть. Машины глохнут, светофоры гаснут. Руки замирают в воздухе, никто не успевает закончить начатый жест. Все медленно поднимают взгляды к небу.