Феликс Кандель - Шёл старый еврей по Новому Арбату...

А за стеной, в том же оздоровительном центре – массаж души и тела, связь с иными мирами, блуждания по извилинам разума, омоложение с помощью ангельского вмешательства в клинике и на дому.

Это не для меня.

Ощетиниваюсь иголками по указанию знатоков Поднебесной, – но отчего равнодушно к моему мужскому началу ян ее женское начало инь? Интересует она меня, ох, интересует, неподступная иглоукалывательница. Беспокоит меня, ох, беспокоит до пределов желаний…

Человеку не помешают нежданные потрясения, даже в почтенном возрасте, но "ци" недостает в организме, ах, недостает!..

"Для сближения с женщиной необходимо нечто, обладающее ян, и темное время суток. Если ян и мрака слишком много, то возникают внутренний жар и безумная порча".

– Изнашиваюсь, – говорю, – с годами. Легкость уходит первозданная. Желания обходят стороной. Оправдание появляется при неудаче: не больно хотелось.

– Объясни(те) в подробностях, – хрипотца в голосе.

– Не получится. Надо об этом написать, чтобы разобраться.

Думаю – не думается.

Пишу – не пишется.

Зажигаю свет по комнатам в надежде на просветление. Хожу по квартире взад-вперед, набираясь разумения. Причитаю негромко:

– Чтобы меня так понимали, как я понимаю их… Чтобы меня так почитали, как почитаю их… Чтобы они меня… Чтобы я их…

Звоню по заветному номеру.

– Помогите, – прошу.

В том доме снимают обувь на входе и надевают тапочки. В том доме люстра под потолком, хрусталь в буфете, фортепьяно у стены; всё лежит на своих местах и ничего не теряется. В том доме живут замечательные женщины, которые отвечают:

– Нам некогда. У нас подруги рожают.

По замыслу Всевышнего, родам полагалось проходить без мучений, в день зачатия, – после изгнания из рая женщин наказали длительными страданиями.

Потому им и некогда.

Звоню по другому номеру в разброде чувств. Выговариваю слова тихой горести:

– "…но одиночество не враждебно общению, отнюдь, ибо ни в ком общительность не развита сильнее, чем в одиноком человеке…"

Кладут трубку, не дослушав.

У них мужья за столом.

Мужьям супы наливают, котлеты жарят, постели бегут расстилать.

Им тоже некогда.

Через неделю укладываюсь на возвышение для последующего излечения ягодицы. Вновь ощетиниваюсь иголками. Жалуюсь:

– Которые не влюбляются, те быстро стареют, – нет ли иголки от этого?

Отвечает коротко:

– От этого нет.

Обидеться бы на всех, на всё вокруг. Холить обиду, подпитывать с наслаждением: если не дано, так оно надолго.

Перехожу на крик:

– Искушениям не подвержен! По путям безобразий не шастаю! То с крыльями к облакам, то ползком по асфальту…

Слушает внимательно неприступная иглоукалывательница, которая меня тревожит. Но где мое ян, где ее инь, суровое и улыбчивое, манящее и отвергающее?

На цыпочках не устоять, а хочется, очень уж хочется. Не погадать ли на черепашьем панцире о ее намерениях?..

Говорит загадками:

– Не ловят рыбу на дереве.

– Покажи(те) язык, – требует.

Язык? И всё?.. Сердце готов раскрыть и показать, утомленное сердце с перебоями, достойное сожаления.

От иголок ноет ягодица. От непокоя саднит душу.

Всё-то она понимает, прозорливица: где только научилась, у каких целителей? Советует, снимая иголки, хрипотца в голосе, ох, уж эта хрипотца:

– Береги(те)сь своих желаний. Так принято в Поднебесной.

Добавляет на прощание:

– Когда дело завершено, следует устраниться. Так тоже принято.

Встаю – уже без иголок.

Оправляю одежды.

Кое-чего она добилась, недоступная, всколыхнув дремлющие чувства. Не акупунктурой, нет, не акупунктурой.

Говорил рабби в давние века: "Никто не покидает этот мир, осуществив хотя бы половину своих желаний".

Этим утешимся.

А боль из ягодицы ушла. Как не было.

Стою у светофора…

…взглядываю на машину поблизости.

Ребенок на заднем сиденье плющит нос о стекло, корчит рожицы – корчу ему в ответ.

Радуемся безмерно, довольные друг другом, разлетаемся по путям своим, а ребенок оглядывается, всё оглядывается, не наигравшись…

По пятницам и в праздничные дни я раздавал детворе конфеты, по паре карамелек на каждого.

Не успевал дверь открывать.

Не дождавшись назначенного дня, они молча вставали перед дверью, взглядывали просительно, – как не оделить карамельками?

Выросли те дети, обзавелись собственными, которых не привлекают чужие лакомства, – кормлю теперь птиц…

Будит меня предрассветный птичий пересвист.