Олег Малахов - Непоправимость волос

— Что на этот раз? — спросила она меня.

— Бьеннале. Это для поэтов. Но какой же я поэт среди них… но мне необходимо быть там. Им будет не хватать веселья, моего задора. Ты бы их тоже могла развеселить. Станцевать, как ты умеешь.

— Ха… это уж слишком много для них, — помолчала, положила руку мне на ногу, иронично произнесла, — хочешь меня…

Я помолчал, и, не убирая ее руку, начал поглаживать ее. Потом ее рука вновь обняла руль. Машина ехала в гору. Она сосредоточилась. Затем, выехав из парка, где я мечтал гулять с ней, держа за руку, и целуя ее, периодически присаживаясь на скамейки, укутывать ее в свои просторные кофты, мы оказались на Аллее Понтификата.

— Тебе интересна эта игра? — а она сказала:

— Да, она забавна. Но не можешь ли ты предположить, что я делаю это ради тебя? Сегодня ты будешь самым блистательным гостем…

— Мне еще 25 лет, а я уже ненавижу современную молодежь! Я уже не могу безболезненно наблюдать за их поведением. Мне уже сложно и больно слышать их разговоры. Ведь у них так мало времени на саморазвитие. Им так немного его отведено на постижение своей души.

— Что ж, я вполне справедливо могу принадлежать к ненавидимой тобой группе молодежи.

— Нет. Нет. Ты согласилась. Ты…

— Я — такая же, как они, только поразившая тебя своей внешностью. Тебе просто хочется со мной переспать.

— А если я люблю тебя?..

— Такие, как ты, никогда не в состоянии любить реального человека. Тебе всегда необходимо обновлять своих героев. И ты всегда влюбляешься заново. Ты не постоянен в своих идеалах, хоть и постоянен в том, что постоянно проявляешь любовь, но направляется она не на существующую реально личность, не на человеческое существо из плоти. Она отдается твоему миру, который потом может заставить любить, любить по-разному, заставить многих, любить многих, многое, любить сам мир этот. Тебе всегда будет тесно. И твой мир постоянно расширяется. И ты вовлекаешь в него свои влюбленности, случайно теряющихся в твоих фантазиях девушек. Я ведь тоже захотела оказаться одной из них, уверовать в возможность увлечься тобой и твоей беспорядочно преображающейся и совершенствующейся системой образов и картин.

— Тогда я, как реальный человек из плоти, отсутствую в этом, этом, реальном мире. Тогда остается только этот образ, который живет в ирреальности с ирреальным образом, который никогда не станет реальностью…

И потом мы молчали. Показав друг другу свои глаза, почти открыв тайну наших взглядов, мы, казалось, затихли навсегда.

Я по-прежнему оставался юридически бесправным представителем человеческой расы. У меня по-прежнему замирало сердце при виде блюстителей порядка. И мне было спокойнее с ней. Она была безупречной гражданкой, с чистым прошлым, с нужными штампами в паспорте, с безукоризненными перспективами, идеально зарегистрированной хранительницей меня, едва дышащего надеждой изгоя, до отказа заполненного желанием быть законодательно защищенным человеком………. По законам людей, какими они есть, такими людьми и такими их людскими законами, которыми обозначен стандарт человечности, как он видится большинству, как представляется всем эта самая человечность и ее устройство.

The saddest conversations were seen then…

Мне нужна была история, не пьянки среди в меру удавшихся знаменитостей, не наслаждение от того, что меня сопровождает девушка несравненной красоты. История, которая останется в веках, отнимет мои лучшие годы и превратит их в красочность перипетий и событий, превращая меня в неотъемлемую часть своей историчности, ценности своей для потомков, на сотни лет. (Потом истории завершатся, лишь схемы останутся). Я желал, чтоб это была вспышка, чудо невероятное.

А на вечере, куда мы направлялись, меня ждали безвкусица и тленность высокомерия. Я мог танцевать там на столах, прыгать на незнакомых мне девушек, мог напиваться, потом брать под руку свою красавицу, которая тут же принимала мое тело в свои руки, оттаскивала меня к машине, а я еще смеялся, и над безглазостью нашей смеялся, пока не засыпал на заднем сиденье. А потом просыпался одетый в постели, с жаром во рту, амнезией в голове. В пустой своей-чужой постели. Вставал бы, спотыкаясь, брел к чаю и магнитофону, находил бы записку от нее, и это уже являлось бы моей историей, и ее. И моя еще не утратившая желания искать нашу историю душа заполнялась бы словами, написанными ее красивым детским почерком. А они: «Ты был очень пьян, больше я не буду видеться с тобой» лишь просили бы меня быть учтивее с ней и с ее вниманием. Я естественно начинал бы переживать, но потом бы опять звонил ей, и она бы меня хотела пожалеть в очередной раз.