Чарльз Сноу - Дело

Все это я знал. Уже несколько недель колледж бурлил. Из архивов были извлечены протоколы и дневники одного из ректоров девятнадцатого столетия. Я довольствовался тем, что сказал:

— Конечно, я должен принять их. Но это ставит меня в трудное положение.

— Единственное утешение, — сказал Кроуфорд, — что, несмотря ни на какие правила, разумные люди обычно в конце концов приходят к разумному решению.

Доуссон-Хилл поймал мой взгляд. Он был убежденным консерватором, снобом, он не желал никаких перемен в мире, в котором жил, но мне показалось, что сейчас лицо его стало вдруг чуть больше похоже на лицо помощника фокусника; что оно приняло чуть более удивленное выражение.

— А теперь, — Кроуфорд откинул деловой тон и наставления Артура Брауна и снова стал самим собой — безличным и учтивым. — Как ректор, я хотел бы сказать, что весь колледж чрезвычайно признателен вам обоим за то, что вы согласились уделить нам свое время и силы. Мы знаем, что просим у вас очень многого, ничего не предлагая взамен. Я очень благодарен вам за это.

— Ну какие могут быть разговоры! — сказал Доуссон-Хилл.

— Мне хотелось бы, — сказал Кроуфорд, все с тем же невозмутимым достоинством, — чтобы следующая стадия в развитии этого дела не оказалась бы чрезмерным испытанием вашего долготерпения. Но, как вам, конечно, известно, в подобных учреждениях приходится считаться с известными personalia. Во всяком случае, думаю, что вас своевременно об этом предупредили.

Да, нас предупредили. И я с раздражением, потому что достаточно сильно беспокоился насчет завтрашнего дня, чтобы меня мог прельщать какой-то фарс, подумал, что уж от этого-то хотя бы нас могли избавить. Старейшинам колледжа пришлось откупиться от старого Гэя. Способ, найденный ими, — единственный способ умиротворить его и удержать от участия в суде — заключался в воскрешении существовавшей в восемнадцатом веке должности арбитра. Я никогда прежде не слышал о такой должности, но тут уж за дело взялись антикварии. По всей вероятности, в дни, когда члены совета непрестанно занимались сутяжничеством, один из старейшин назначался, чтобы следить за соблюдением правил игры. Итак, общим собранием членов совета колледжа М. X. Л. Гей, старейший член совета, был торжественно избран «арбитром при суде старейшин на время настоящего судопроизводства». И вот в этот же вечер, после чая, Кроуфорд, Уинслоу и Найтингэйл в одном такси, Браун, Доуссон-Хилл и я — в другом ехали по Мэдингли-роуд к дому Гэя, где нас должны были инструктировать относительно того, как выполнять свои обязанности.

Я заметил, что это, должно быть, одна из самых замечательных увеселительных поездок в анналах истории. Браун натянуто усмехнулся. Ему было не смешно. Не то чтобы он беспокоился: в трудные минуты он включал какие-то тормоза, становился внутренне гораздо собраннее и тверже. Нет, Браун не беспокоился. Но и на предстоящую формальность он взирал безо всякой иронии. Потому что Браун в тех случаях, когда кому-то предстояло выполнять какие-нибудь официальные функции — пусть даже им же самим придуманные — считал, что этикет должен соблюдаться полностью.

Под предводительством Кроуфорда мы гуськом вошли в кабинет старика. Гэй сидел в кресле; борода его была подстрижена и расчесана, на плечи накинута шаль. Он приветствовал нас звучным голосом:

— Добрый вечер, господа! Прошу простить меня, если я пока что останусь сидеть. Мне теперь приходится слегка экономить свои силы. Да, вот именно! — затем он поверг в смущение Кроуфорда, обратившись к нему: — Скажите, пожалуйста, милый мой, как ваша фамилия?

На миг Кроуфорд растерялся. Рот его приоткрылся, и бесстрастное круглое, как луна, лицо затуманилось.

— Я Томас Кроуфорд, ректор колледжа, — ответил он.

— Совершенно верно! Вспомнил! Поздравляю вас, мой милый! — заметно кокетничая, сказал Гэй. — Больше того, я совершенно точно вспомнил, почему вы посетили меня именно сегодня.

Он не пригласил нас садиться. Свет в комнате не был зажжен. Через окна виднелся кусок неба цвета платины — и опять розы. В этот день город, казалось, был полон роз.

— Надеюсь, ваше путешествие сюда обошлось без приключений, господа?

— Путешествие? Откуда? — спросил Кроуфорд. Он все еще не совсем оправился.

— Ну как, из колледжа, конечно, — Гэй громко и торжествующе расхохотался.

Кто-то высказал мнение, что вечер сегодня прохладный и что вообще лето стоит отвратительное.

— Ерунда, — мой милый! Плохое лето? Вы, молодежь, не знаете, что такое плохое лето. Взять хотя бы лето тысяча восемьсот восемьдесят восьмого года. Вот это было действительно плохое лето. Я в то лето как раз ездил в Исландию. Я тогда только раскачивался писать труд об исландских сагах, который впоследствии некоторые критики великодушно называли великим произведением. Великое произведение — как же! Запомните, что я никогда не соглашался на слово «великий». Я всегда говорил — называйте его известным, выдающимся, если хотите, но на такие громкие эпитеты я не согласен. Это уж нет! Так вот, господа, как я говорил вам, в то ненастное лето тысяча восемьсот восемьдесят восьмого года я поехал в Исландию. И вы знаете, что я там застал по приезде? Пари держу, что никто из вас не догадается. Да у них там было такое хорошее лето, что другого такого старожилы не помнили. Там было градусов на пятнадцать теплее, чем в нашем злосчастном Кембридже. Исландия… и бедная же она была страна в те дни. Этим бедным людям жилось тяжело, не лучше, чем героям моих саг. Так вот, знаете ли вы, что в тот год они умудрились вырастить даже немного овощей? И для бедных людей это была роскошь. Да еще какая роскошь! Я помню, как раз на обед была подана капуста. Я сейчас еще помню ее вкус. И я тогда подумал про себя: «Смотри-ка, Гэй, это страна приветствует тебя: чем богата, тем и рада». Я не стыжусь сказать, что мне показалось это хорошим предзнаменованием для предстоявшей работы.