Чарльз Сноу - Дело

Когда, распрощавшись с Найтингэйлом, мы шли втроем через двор, Скэффингтон заметил:

— Плохая отметка по поведению от казначея — был излишне болтлив!

Скэффингтон был очень большого роста и высоко носил голову. Раздражен он был не менее моего. Человек состоятельный, бывший кадровый морской офицер, он вовсе не желал выслушивать, по его выражению, «отповеди». Он производил впечатление человека высокомерного и к тому же тщеславного, гордившегося, как мне казалось, помимо всего прочего, своей исключительной внешностью. У него было волевое лицо, тяжелый подбородок и красивые глаза — внешность, идеально гармонирующая с богатством, влиятельной родней, легкой жизнью. Однако избрал он для себя не такую легкую жизнь, как мог бы. Он был приблизительно ровесником Мартина, то есть ему было под сорок; успешно делая во флоте заранее намеченную карьеру, он вдруг решил, что хочет стать ученым. Это произошло сразу же после войны, и тридцати двух лет от роду он поступил в университет, защитил диплом и занялся научно-исследовательской работой. В члены-сотрудники колледжа его избрали всего лишь два года тому назад. По академической лестнице он стоял ниже не только Мартина и других своих сверстников, но и кое-кого из молодежи, вроде Тома Орбэлла. Звание члена совета колледжа было пока что присвоено ему условно, и в самом колледже он был на испытании.

— Будь это кто угодно, но не ты, казначей был бы прав. Как ты считаешь? — сказал мне Мартин. Сам он до этого не проронил ни слова, точно воды в рот набрал.

— Вся беда в том, — сказал я, — что, замалчивая вот так эту историю, вы готовите себе еще худшие неприятности, если она все-таки вдруг всплывет наружу.

— Не лишено здравого смысла, — сказал Скэффингтон.

— Здравого-то смысла, конечно, не лишено. Но ведь ты же не знаешь всего, — сказал Мартин. Мы как раз подошли к лестнице, ведущей в его рабочий кабинет, и остановились. — Эта возможность учтена. Или ты думаешь, что мы совсем уж беспечны?

— На вашем месте, — ответил я, — я, безусловно, настаивал бы, чтобы дело было предано гласности, как только вы пришли к определенному решению.

— А я почти уверен, что ты был бы не прав. Дело в том, — продолжал Мартин, — что у нас хватает данных против этого человека, и, я думаю, мы можем свободно рассчитывать на то, что он и впредь будет молчать. Ну, а если молчать он не будет, тогда нам придется придать дело гласности и объяснить совершенно откровенно, почему мы сохраняли его до поры до времени в секрете.

— Тише едешь, дальше будешь… — сказал Скэффингтон.

Проницательно посматривая на меня, Мартин спокойно рассказал, чт о ими было сделано. Мои собственные критические замечания начали казаться мне очень легковесными и пустыми. Чем больше узнавал я о происшедшем, тем сильнее склонялся к мысли, что они подошли к делу тактично, осторожно и трезво. Когда двое ученых, которым было поручено разобраться в работе Говарда, — эти двое были Найтингэйл и сам Скэффингтон — доложили ректору и старейшинам, что, во всяком случае, одну из фотографий, представленных Говардом, нельзя истолковать иначе как подлог, его спросили, что он может сказать в свое оправдание. Суд старейшин дважды вызывал его и разговаривал с ним, и оба раза он ничего не сказал им по существу. И ректор и Браун послали ему официальные письма с просьбой изложить дело в письменной форме. По-прежнему никаких доводов в свою защиту привести он не мог. И вдруг ни с того ни с сего он попросил разрешения еще раз явиться перед судом и объявил, что пришел к заключению, что подлог действительно имел место, но только подлог этот был сделан не им, а старым Пелэретом.

— Такого, конечно, сразу не состряпаешь, — заметил Скэффингтон.

Теперь только мне стало понятно, почему упоминание об этой истории вызывает столько раздражения. Пелэрет только что умер; с времен незапамятных он был красой и гордостью колледжа. Нельзя сказать, чтобы он часто посещал Кембридж даже в более молодые годы. Я припомнил, что встречался с ним раз-другой на банкетах лет двадцать тому назад, в то время ему, вероятно, шел уже шестой десяток. Еще молодым человеком он стал профессором одного из шотландских университетов и продолжал жить там до конца своих дней. За плечами у него была многолетняя успешная карьера, может быть, не столь блистательная, как у ректора, но уж, во всяком случае, не менее выдающаяся, чем у Фрэнсиса Гетлифа.

В эту минуту по дорожке мимо нас прошли два студента, и Скэффингтону пришлось замолчать. Он покраснел и насупился; когда он снова заговорил, ярость его не улеглась, а, казалось, наоборот — взыграла с новой силой.