Видади Бабанлы - Когда молчит совесть

— Добрый вечер, профессор! — обрадовано воскликнул он. — Кажется, дела пошли на поправку?!

— Да, кажется, — печально улыбнулся Гюнашли. — На этот раз, видимо, удалось сбросить саван.

— Врачи не сомневаются в том, что вы поправитесь. Пройдет несколько дней, и я застану вас на ногах…

— Ах, врачи… — осунувшееся лицо Гюнашли помрачнело. — К сожалению, они понимают далеко не все! Человек сам себе главный врач. Никто, кроме него, не знает, какие рубцы оставили на сердце перенесенные страдания и волнения…

— Нельзя отчаиваться, профессор! Надежда и терпение лучшие друзья человека. Ведь это ваши слова…

— Надежды бывают разные, Вугар, одни основываются на реальности, другие на вымысле. Первые — неистощимый источник жизни, а вторые в народе называют утешением. Ну, а утешение, сам знаешь, что это такое.

Вугару очень хотелось рассеять мрачное настроение профессора.

— Утешение — тоже источник моральной силы, — сказал он. — В тяжелую минуту и от них немалая польза.

Гюнашли ответил не сразу.

— Все зависит и от человека, и от обстоятельств, — негромко сказал он.

— Прошу прощенья, профессор, но я не узнаю вас! Мне странно слышать подобные слова от такого человека, как вы. Безнадежность и вы — это несовместимо.

Гюнашли снова не спешил с ответом. Он поднял на Вугара усталые, с пожелтевшими белками глаза, долго и как-то грустно смотрел на него:

— Это не безнадежность, Вугар. Это реальный взгляд на происшедшее, да и на ныне существующее положение вещей.

Вугар хотел возразить, но, поняв неуместность своих поучений в разговоре с человеком, в течение одного месяца потерявшим двух самых дорогих ему людей, промолчал.

А Гюнашли медленно произнес:

— С возрастом наступает такая пора, когда человек реально начинает смотреть на вещи, бывает вынужден соразмерять свой жизненный потенциал да и просто физические силы. И тогда не только надежды, но и утешения кажутся странными…

Вугар улыбнулся:

— Простите, профессор, послушаешь вас и подумаешь, что говорит семидесятилетний или восьмидесятилетний человек, а вам всего пятьдесят пять исполнилось…

— Годы тут ни при чем, — грустно покачал головой Гюнашли. — Есть люди, которым и девяти десятков не хватает, не гаснет их жажда жизни. А есть люди другого типа. Они в пятьдесят полностью исчерпывают свой жизненный потенциал.

— Ну, вы-то не из тех, у которых так рано исчерпывается жизненный потенциал. У людей высоких идеалов и любовь к жизни всегда высокая.

— Может, ты и прав, — Гюнашли глубоко вздохнул и отвернулся к окну. Понизив и без того тихий голос, он продолжал: — У меня ведь нет права говорить от имени всех людей, я только о себе…

— Вот и напрасно, профессор! — возразил Вугар.

Гюнашли молчал, устремив задумчивый взгляд в окно своей одноместной палаты, неширокое, с двойными рамами, где виднелся маленький кусочек неба, уже погружавшегося в вечерние сумерки, и на фоне его — две гладкие верхушки кипарисов, что росли под самым окном. На одном из них ветки кое-где побурели, нарушив строгость линий. Второй был ярко-зеленый, свежий, словно его только что расчесали гребнем. Не отводя глаз от деревьев, Гюнашли заговорил:

— Странное место — эта больница, Вугар… Весь день лежишь один на один со своими мыслями, без всякого дела, не знаешь, чем себя занять. Только и сражаешься со своими недугами да сводишь счеты с самим собой. Думаешь, вспоминаешь минувшие годы и в результате видишь, как ты мало сделал. Даже и трети того, о чем мечтал, не успел претворить в жизнь.

— Это парадокс, который от нас не зависит, профессор. Я перечитал много книг, написанных о великих ученых, и не нашел среди них ни одного, в какую бы эпоху он ни жил, который бы остался доволен собой и тем, что он сделал. Мечты неисчерпаемы! И чтобы исполнить их все, одной человеческой жизни не хватит.

— Верно-то верно, — вздохнув, согласился Гюнашли. — Мечты неисчерпаемы. Но многое зависит и от самого человека. В большинстве случаев мы не умеем ценить время, забываем, что жизнь коротка. Не умеем правильно использовать минуты, часы. Засоряем мозг, сознание мелкими бытовыми проблемами, пустыми разговорами, ненужными пересудами, которые сковывают, ограничивают круг высоких мыслей и чувств.

— Кому бы это говорить, профессор, но только не вам! Среди всех ученых, с которыми мне приходилось встречаться, я не знаю ни одного, кто так, как вы, правильно распределял бы свое время, рационально его использовал. Если бы все так служили своему народу, родине, как вы, многого мы бы достигли!