Анатолий Медников - Открытый счет

И только в какое-то мгновение он подумал: „А зачем я это сделал?“ И ему стало жалко себя, и слёзы, глубинные, не на глазах, а в душе, смягчили Бурцеву горечь этой роковой минуты и страшную тоску по жизни, потому что он знал, что его убьют, не могут не убить, ведь он был великолепной мишенью с крестовиной на груди в свете прожектора.

„Прощай, Бурцев!“ — сказал он себе, и в то же мгновение первая пуля вошла в его плечо. Он качнулся, но не выпустил из рук крестовину, потому что последние разведчики ещё проползали под проволокой.

Пуля, прожёгшая ему плечо, помешала Бурцеву как следует произнести про себя последние слова, поэтому он мысленно повторил:

„Ещё раз прощай, Бурцев!“

И вспомнил о „завещании“, написанном перед уходом из роты, и сейчас удивился тому, как это пришло ему в голову вчера вечером, ведь, честное слово, тогда он не собирался умирать и не верил, что умрёт. Вот написал, и хорошо, и, может быть, ребята выполнят его просьбу и найдут брата Николая.

Вторая пуля ударила Бурцева в грудь, и он почувствовал, что ранен смертельно. Теперь он выпустил из рук крестовину, и она упала на землю. А Бурцеву сразу стало легче, потому что он сделал то, что задумал, как настоящий цельный человек, и спас товарищей ценой своей жизни.

И, радуясь этому, он захотел глубоко вздохнуть всей грудью, но уже не смог. Разведчики всё проползли вперёд и теперь из оврага кричали Бурцеву, чтобы он спрятался в траве и последовал за ними, но Бурцев уже не слышал их голоса.

Он уже ничего не слышал и ничего не видел, но только почувствовал, как ещё одна пуля, а может быть, две вошли в его тело, не причинив сильной боли.

„Живите, ребята!“ — снова хотел крикнуть Бурцев, но желание это зажглось в его мозгу слабым импульсом и тут же потухло, подавленное всё сокрушающей слабостью… Качнулась земля, и Бурцев полетел в тёмную, бездонную пропасть.

— Мама! — крикнул Бурцев, собрав последние силы. — Мама моя родная!

И Бурцева не стало. Но тело его ещё стояло ногами на земле.

Разведчики по другую сторону проволоки видели, как Бурцев вытянул правую руку вперёд, словно бы ощупывая пространство, потом сделал шаг, на мгновение застыл в ярком луче замершего вместе с ним прожектора и рухнул лицом в траву…

Сосновый лес, подступавший к городу с юга, обрывался у шоссе, за которым тянулись голые поля, перемежающиеся отдельными каменными строениями. Здесь Зубов и Вендель с глубоким вздохом сожаления оставили за спиной последнее укрытие — придорожные кусты — и вступили на широкую, открытую дорогу.

— Дорога к жизни или на эшафот, — сказал Зубов, принуждая себя к шутке, чтобы смягчить тошноватый приступ страха.

Метрах в ста от них налево виднелся дорожный щит с надписью: „Schwedt“.

— Вот он! — шёпотом произнёс Вендель.

Они всё ещё не решались двинуться по дороге и несколько минут наблюдали за тем, как резиновой, тягучей лентой тянется по дороге колонна беженцев. Сколько таких колонн видел Зубов там, к востоку от Одера, но никогда ещё не стоял он вот так, как теперь, в штатском платье, испачканный после боя в лесу, небритый, не то немец, не то пригнанный в Германию иноземец, бредущий на запад вместе с хозяевами, на которых работал.

С той самой минуты, как закончился бой и группа Зубова с присвоенным ей кодовым названием „Бывалый“ уже без сопровождающего отряда разведчиков продолжала свой путь, Зубова не оставляло ощущение человека, словно бы выброшенного с корабля на остров, где живёт незнакомое и враждебное племя. Корабль скрылся за горизонтом, а Зубов и Вендель должны незаметно раствориться в этом племени, ежеминутно рискуя быть опознанными и убитыми.

Да, конечно, под пиджаками у них пистолеты, есть и парочка спрятанных гранат, но это лишь средство достойно умереть и не сдаться живыми эсэсовцам.

Немцы здесь, за Одером, выглядели иначе, чем на земле, освобождённой советскими войсками.

Вот сидят они наверху гружёных повозок, зорко, хозяйским глазом следя за своим скарбом и живностью. Мычат коровы, блеют овцы, кудахчут куры, кричат дети и лают собаки, носясь вокруг лошадей. Обгоняя телеги, по шоссе пронёсся красивый чёрный шарабан с кучером, куртка которого отливала позолотой, за отдёрнутой занавеской мелькнуло лицо дамы, она прокричала что-то лакею на запятках, держащему в руках связанную чёрную овцу. И шум, грохот, вопли, как будто катится по дороге цыганский табор.