Анатолий Медников - Открытый счет

— Русские сейчас, кажется, обедают? — понизив голос, спросил он у Шури. — Как будто бы затишье?

— Да, вообще, но у русских нет нашей точности в распорядке дня, — заметил Шури с осуждением, — так что осторожность!..

Дениц усмехнулся, как человек, которому не надо занимать храбрости. Затем он прошагал по ходам сообщения первой позиции, прокричав всем, кто его мог слышать в ячейках, окопах и на артиллерийских позициях: «Хайль моряки! Вся надежда на вас! Не позорьте флага военно-морского флота!»

И солдаты морской пехоты, ещё не бывавшие в боях на Восточном фронте, физически сильные, все взятые во флот по особому отбору, крепыши-матросы с эсминцев и крейсеров, выносливые подводники отвечали простуженными на весеннем ветру голосами: «Хайль Гитлер!», «Хайль гроссадмирал Дениц!»

Довольный, Дениц прошёл по линии обороны дальше, на участок, где к морской пехоте примыкали части из дивизии «Герман Геринг», дивизии «Шведт», полки фольксштурма, батальон берлинских зенитчиков.

Здесь в траншее Дениц задержался около пулемётной ячейки. Молодой, ещё безусый солдат в запачканной глиной шинели и ефрейтор лет тридцати пяти, гладко выбритый, вытянулись перед гроссадмиралом. Дениц остановился.

— Что за вид! — зло сказал он молодому солдату, который в волнении зачем-то снял с себя каску, обнаружив комок спутанных волос, а затем снова надел. — Вывалялись в грязи, как свинья. Разве это немецкий солдат? Вот каким надо быть! — Дениц показал на ефрейтора. — Фамилия?

— Георг Эйлер, — ответил ефрейтор.

— Давно на фронте?

— Больше года.

— Это немало, молодец! Я вижу достойного представителя нашего хорошего, прилежного, верного народа, который фюрер из ничтожества возвёл на несокрушимую вершину истории! Наши временные неудачи мы преодолеем, надо только оставаться верными фюреру! — уже с меньшим пафосом добавил Дениц. Он почувствовал, что перехватил насчёт «несокрушимых вершин». Такие речи были хороши год назад, но не на Одере.

Дениц хотел ещё что-то ободряющее сказать ефрейтору, но в этот момент услышал громкий голос, по-немецки читающий сводку последних известий. Голос доносился из-за Одера, от русских.

— Русская пропаганда, — прошипел у него над самым ухом штурмбанфюрер Мунд.

— Гм! — произнёс Дениц удивлённо. — Однако как хорошо слышно! Что же, мощная установка?

— Мы ведём по ней огонь, но трудно поймать, — это кочующая установка, — вмешался Шури.

— И ветер, как назло, с их стороны! — воскликнул Мунд.

— Я бы хотел немного послушать, чтобы лично доложить фюреру о методах большевистской пропаганды. Фюрер уверен, что она не оказывает никакого воздействия на наших доблестных солдат, — сказал Дениц.

В конце концов он мог позволить себе такое щекочущее нервы любопытство, хотя бы потому, что сам он пропаганде никогда не придавал большого значения, это дело политиков, а не военных.

Так он и остался стоять около пулемётной ячейки с еле заметной снисходительной улыбкой на губах, смотря на покатое, лесистое правобережье Одера с болотами и низинками, затянутыми лёгкой дымкой. Оттуда вела передачу эта русская МГУ. Дениц слышал голос с резким саксонским выговором какого-то солдата по фамилии Вендель, сдавшегося в плен, несмотря на то, что Карл Мунд и его эсэсовцы вывесили в городе плакаты: «Русский плен — хуже смерти! Пусть уж лучше солдат застрелится, чем сдастся в плен!»

И вдруг ему в голову пришла неприятная мысль, что и он, по воле нелепого случая, может оказаться в русском плену, не успев застрелиться, как того требуют плакаты эсэсовцев. «Но когда это может случиться? Не сейчас и не через месяц. Может быть, только через полгода. Мы ещё продержимся», — подумал Дениц.

А если и случится, решил он затем, успокаивая себя, то в тот последний час, когда уже, верно, не будет ни фюрера, ни рейха, ни СС и некому будет вздёрнуть его на виселицу, как это сделал Мунд с бургомистром маленького городка Кёнигсберг.

И мысль эта позабавила Деница на какое-то мгновение как раз тогда, когда очередь дошла до выступления детей, какой-то женщины и коммюнике Ялтинской конференции.

И тогда Дениц резко бросил стоящему рядом Шури короткое: «Огонь!»

О, эта проклятая конференция, слухи о которой уже дошли до немецкого народа, само упоминание о которой вызывало у Гитлера приступы бешеной и бессильной ярости, когда он падал на пол своего кабинета и кусал ковёр.

— Огонь, генерал, по-моему, она работает вон в том леску. Видите, срочно перенацельте туда огонь батареи, нет, двух, трёх! И подавите установку, — приказал он.