Вивиан Шока - Я чувствую себя гораздо лучше, чем мои мертвые друзья

Я любил ее, Бланш, любил всем сердцем. Я перешел работать в министерство и обосновался в Париже. Мы были безмятежными, благоразумными. И, мне кажется, счастливыми.

Элен казалась спокойной, она изучала английский, мечтала выучить итальянский, когда-нибудь и японский… Прошло несколько лет, мы все чаще открывали шампанское. Потом стала приходить тревога, каждый месяц. «Значит, в следующий раз получится, правда?» Тревога переросла в страх, страх превратился в тоску. Беременность все не наступала. Какой-то глупый врач сказал Элен, что она бесплодна. Наш брак дал трещину. Я сделал все возможное, чтобы удержать ее возле себя. Мы установили правила совместного проживания. Я ни о чем не спрашивал, когда однажды вечером она не пришла домой. Потом два раза. Затем три… Так мы и жили.

Как-то ночью она вернулась пьяная и набросилась на меня. Мы занялись любовью, чего уже давно с нами не случалось… Элен, как заведенная, повторяла, что ей скоро исполнится сорок. Я уже смирился в свои пятьдесят три года, что никогда не стану отцом. Но ты родилась за несколько дней до ее сорокалетия. Я купил по этому случаю духи, твоя мать нежно улыбалась. Открылась новая страница нашей жизни. Мы тебя назвали Бланш.

С твоим рождением Элен словно озарилась. У нее появилась тысяча планов. И периодически она не возвращалась вечером домой. Я был ей в тягость. Обузой. Когда-то я влюбился и выбрал ее. Она была растрогана, заинтересована, возможно, видела во мне заботливого отца. Теперь ее терзало чувство долга, я стал для нее мертвым грузом. Долг вместо права выбора связывал ее по рукам и ногам. А я стремился к ней. Склоняясь над ней, своей женой, я опускался все ниже и ниже. Мне понадобились годы после нее, чтобы вновь расправить плечи. После нее и тебя.

Тебе еще не исполнилось трех лет, когда я снова прождал ее всю ночь. Вернувшись после своей отлучки, она умоляла меня ни о чем ее не спрашивать. Она упала на колени, я ее поднял, прошептав: «Я никогда у тебя ничего не спрашиваю». Ее тело было ледяным. Она провела в постели больше недели, поддерживая силы лишь маленькими порциями бульона, который ей готовила соседка. И однажды ночью, словно в бреду, она рассказала об этом венгре. Об их двадцати четырех часах безумия на улицах Парижа. О том, как они не могли оторваться друг от друга. О Будапеште, где он ее ждал.

Я очень испугался того, что могу ее потерять. Почти каждый день она писала ему письма. Она не пряталась, в эти ужасные минуты отступал я, закрываясь в нашей комнате, неспособный на большее. Пойти дальше, хлопнуть дверью или потребовать, чтобы она ушла. Прошло восемь, двенадцать, тридцать дней, ее поступь стала хрупкой и в то же время тяжелой, нерешительной. Довольно быстро я понял, что она не уйдет. На другом конце Европы ее больше не хотели. За два месяца она поблекла, через полгода ее лицо уже напоминало неподвижную маску. Я подумал, что она решила умереть.

Но у нее была ты. Твой лепет пробивал броню ее безразличия, это было едва ощутимо, но заметно для того, кто ее знал. Больше всего ей нравилось учить тебя читать. Тебе только исполнилось четыре года. Медленно, незаметно в ней вновь что-то загоралось. Она возвращалась к жизни, к нам. Я верил в это, я хотел верить. До того январского утра, до той поездки в Версаль, где он вновь вернулся, чтобы заполонить собой весь небосвод ее памяти.

Потом… я исколесил всю Европу. Берлинскую стену еще не снесли, я соглашался на командировки в Восточную Германию, Румынию, Польшу и даже Венгрию. Всякий раз, когда на какой-нибудь хмурой улице Будапешта мне встречался мужчина лет сорока, я хотел наброситься на него, повалить на землю, избить до полусмерти, задушить… Но продолжал идти дальше. Пока я бороздил эту унылую Европу, Эрик Эрналь постоянно держал меня, дезертира, в курсе вашей жизни. Письма, телефонные звонки, телеграммы, факсы… Это он сообщил мне о смерти Элен. Я… время для меня словно остановилось. Это был период полного забвения, алкоголя, дикого отвращения…

Осев на своем соломенном стуле, Макс кажется слишком крупным. Бланш видит перед собой старика. Чего он ждет? На что надеется? Неужели еще на что-то надеется? На то, что истории, образы смогут восполнить чье-то отсутствие? Гнев, поцелуй, пощечина – а завтра болезнь, смерть? Она мысленно подается назад, хотя тело ее не сдвигается ни на миллиметр, осознает, насколько ей хочется остерегаться этого – долга, который внезапно, хаотично куют кровные узы…