Вивиан Шока - Я чувствую себя гораздо лучше, чем мои мертвые друзья

Бланш ощущает, как рука Виктора мягко, но настойчиво подталкивает ее вперед. Она обходит угрюмого толстяка с кустистыми бровями, который с ворчанием дергает свои подтяжки, старика, чья седовласая голова из-за ослабевшей окончательно шеи опущена так, что подбородок упирается ему в грудь, инвалидную коляску, с подлокотников которой свисают вязаные разноцветные сумки… Они проходят дальше, в столовую с застекленным потолком, где две девчонки смеются, расставляя пионы в вазы на столах, видимо, зарабатывая себе карманные деньги на каникулы… Саша приветствует их так, словно она сама предоставила им эту работу. «Как дела, малышки?» Девочки позволяют себя расцеловать, вытирают мокрые щеки, снова принимаются хохотать. Впереди следующий коридор, с легким уклоном, справа библиотека, слева зал…

Он сидит к ней спиной. Она узнает его шею и надежную, уютную линию плеч, эту манеру вытягивать шею перед тем, как оглядеться по сторонам. Она уверена, что сидела верхом на этих плечах, когда ей еще не было пяти лет. Густые седые волосы коротко пострижены. Бланш вдруг осознает, что нечто безжизненное и тяжелое удерживает его импозантное тело на не слишком широком стуле.

«Как всегда: кресло». Фраза Виктора включается в ее памяти как световая табличка «Выхода нет». Это так мучительно. Мужчина обращает к ней лицо.

– Я смотрю, вас сопровождают.

Бланш оборачивается, и в мгновение ока восемь персонажей, окружавших ее еще секунду назад, исчезают, направляясь в разные стороны. Восемь тел разлетаются в пространстве, как разноцветные лепестки: Саша-шампанское сворачивает вправо, жемчужно-серая Жанна мелкими шажками семенит влево, темно-синяя Рене уходит в сторону сада, увлекаемая рукой коричневого Стана, оранжевая Од уже исчезла из виду, подталкиваемая Габриэлем, чья черная рубашка мелькает в отражении стекла…

– Я уверен, они скоро вернутся. Не могли бы вы присесть рядом со мной? Сожалею, но мне стало нелегко вставать.

Соломенный стул. Скромный соломенный стул. Голос совсем другой. Она садится и повторяет мысленно, что у него другой голос.

– Я принес этот стул из сада.

– Нормально, он крепкий.

– Да, и совсем простой. Мне он нравится больше, чем все эти кожаные кресла, к которым прилипаешь и зимой, и летом. Это кажется пустяком…

– Это не пустяк.

– Вы правильно сделали, что надели удобную обувь. Пусть сюда неблизкий.

– Мои друзья это знали.

– Понимаю.

Она поняла, что ее поразило: присутствие чего-то женского. Окраска голоса этого пожилого человека, обладающего коренастым телом с еще не утратившей упругость кожей, лишилась густоты. Это ушло раньше, чем все остальное. И сейчас тембр его голоса совершенно не соответствует его телу. Бланш потрясена. У нее только один выход: схватить этот разжиженный голос, сломить его, скрутить. Пригвоздить. Она бросается в атаку:

– Здесь неприятно пахнет. Мокрой шерстью, луком.

– Старики становятся неопрятными. Сил хватает лишь на мелкие движения. На массу мелких движений.

– Не лучше ли тогда сказать себе «стоп»? Перестать продолжать. Уйти. Умереть.

– Да. Иногда этого действительно хочется. Но… законы общества не позволяют. Или животный страх? Не знаю почему, но мы продолжаем говорить «еще». Не «стоп». А «еще». Еще дышать, еще двигаться, поднимать взгляд, бормотать, пробовать. Еще осмеливаться. Осмеливаться что-то перекроить, исправить.

– Пфф! Жанне понравились бы ваши портняжьи словечки. Здесь ужасно жарко.

Бланш чувствует, как колотится ее сердце, ей не хватает воздуха, у нее темнеет в глазах.

– Хотите воды?

– Между нами стоит тот день, когда ты… вы… ушли.

Она первой не выдержала. Вдруг испугалась, что струйка голоса иссякнет. И тогда все будет напрасно. И она выговорила эту фразу, не дожидаясь, пока до нее дойдет очередь, отрывисто, пересохшими губами. Обратившись к нему на «ты», она невольно сделала шаг навстречу, хотя добивалась совсем другого. Хотела сделать ему больно, просто мечтала об этом, но теперь ее подбородок дрожит, ее лицо исказила гримаса. Бланш ненавидит себя за то, что ощущает себя такой маленькой. Чувство защищенности исчезло вместе с его рукой. Как этот седовласый колосс на глиняных ногах, с картонной кожей, в рубашке с бурым пятном под четвертой пуговицей, вообще может кого-то защитить?

Он убирает руки с подлокотников, безвольно опускает их вниз, плечи его внезапно обмякают, шея кажется еще больше, и что-то встает на свое место. Старик тихо произносит: