Вивиан Шока - Я чувствую себя гораздо лучше, чем мои мертвые друзья

Сюзетт наклоняется, чтобы зачерпнуть горсть побелевшего песка и слепить снежок. Ей хочется, чтобы он получился красивым, круглым, большим, как апельсин, а главное, с ровной поверхностью. Виктор первым попадается ей на глаза, Сюзетт вытягивает руку, прицеливается, но Виктор еще довольно далеко, а потом он и вовсе удирает, поняв, что она метит в него. «Подожди, остановись на минутку!» – но он бежит слишком быстро, а под мигающими огнями наверху появляются странные черные люди. Водолазы? Наверное, они, да, в черных комбинезонах. «Идите сюда, здесь так хорошо!» – радостно кричит Сюзетт. Снег становится все гуще, мягкие хлопья падают на песок необычайно быстро.

Все вокруг, контуры, звуки, цепенеет в этой серебристой вате. Водолазы приближаются. Они держат в руках длинные ружья, наверняка для стрельбы по рыбам, и тем хуже для пингвинов, китов, акул, и раз уж в апреле на пляже выпал снег, почему бы здесь не быть лососю, дельфинам, медведям, кашалотам… Ноги Сюзетт тяжелеют, ступни немеют, водолазы выкрикивают слова, которых она не понимает: «На территорию? На какую территорию?» Слой снега на песке становится все толще, Сюзетт снова наклоняется, лепит второй снежок. Этот будет еще больше и красивее, ровнее, совершеннее, как в юности, работая у Муазанов, она лепила мясные котлеты, пухлые, плотные, абсолютно круглые в ее ладонях…

Снежок сверкает на солнце. Сюзетт отводит руку назад, желая бросить снежок к морю, но в этот момент что-то или кто-то удерживает ее запястье. Нельзя, чтобы снежок упал, нет. Она сжимает его пальцами так сильно, что чувствует скрип в своей ладони. И когда ее пальцам больше нечего сжимать, кроме холодного ветра, Сюзетт в отчаянии смотрит на море перед собой глазами, полными слез.

Какой-то мужчина смотрит на нее недружелюбно. Почему он сжимает ее руку этой огромной черной перчаткой? В пальцах Сюзетт ничего не осталось. Вдалеке море ползет в сторону пропасти. Слезы текут по щекам, и она не может их остановить. «Когда снег тает, – шепчет Сюзетт вооруженному незнакомцу, который ведет ее к черному фургону с мигающими огнями, – месье, скажите мне, когда снег тает, куда он девается, такой белый?»

Медсестра раздвигает шторы сухим и быстрым жестом, прежде чем спросить, как она себя чувствует. Бланш ничего не отвечает. Не медсестре же, к тому же незнакомой, – они, что, тут каждый день меняются? – рассказывать, что она чувствует себя одинокой. Физически слабой и одинокой. Выброшенной на незнакомую планету. Ей не хватает ее паствы, ее подопечных, ее детей, ее товарищей по побегу. Семидесятилетних стариков. С мозолистыми руками, бледной кожей, холерических, зачастую лживых, насмешливых и беспокойных. Мужчин, которые продолжают влюбляться. Женщин, которые думают о сексе в девяносто три года. Зеленых, сиреневых и розовых волос. И кто ей только поверит? На пляже жандармы не разрешили ей сесть вместе с ними в фургон, она была опасной зачинщицей, похитительницей стариков. Она выпивает протянутую ей воду, которая бог весть что содержит. Рука ее дрожит, как и всякий раз здесь.

– Вы еще слабы. Вам нужно отдыхать.

Еще бы. Медсестра уходит.

И в теле Бланш вновь бьют барабаны, бьют изо всех сил, со вчерашней хандрой и сегодняшним горем, и этот бой разбивает ее сердце, забрасывая вопросами: возможно ли хоть раз в жизни ощутить настоящую близость с кем-то? И как узнать, что это именно близость? Как ее заслужить, получить, сохранить и при этом не потерять себя? Почему об этом чувстве близости говорить тяжелее всего – потому что непременно боишься, что оно тут же ускользнет, исчезнет? И что означает быть близкими, возможно, в некоторых случаях это просто… голод? И тогда достаточно одного нежного прикосновения? Разве близость измеряется испытанным удовольствием? Почему с тех пор, как она проснулась в этой постели, в глубине души, несмотря на тоску по ним, она тайком думает лишь о нем? Разве можно искренне желать мужчину, которого едва знаешь? Почему без него я еще способна продолжать дышать?

И потом возвращается эта волна, которая заставляет ее сменить курс, утягивает ее с собой, как отлив: неужели нескольких скудных воспоминаний достаточно для того, чтобы любить отца всю жизнь, отчаянно желать, чтобы он жил, несмотря ни на что? Разве образы, отказывающиеся покидать память, позволяют простить того, кто так провинился, но был рядом, когда ты родилась? Можно ли быть по-настоящему счастливой, отказавшись от своих корней? И наконец, в каком возрасте молодые должны заботиться о пожилых? Если никто не будет обо мне заботиться, смогу ли я продолжать ходить?