Аксель Сандемусе - Былое — это сон

Йенни расплакалась, но слезы ее тут же высохли, она глотнула джина с сельтерской и заговорила о поездке в горы. Ее импульсивность несколько смущала меня, я украдкой оглядел зал, но именно такой она нравилась мне больше всего.

Было неприятно, что о нас с Сусанной уже начали поговаривать и что скоро единственными, кто ни о чем не догадывался, останутся Гюннер и Йенни. А догадаться было нетрудно — нас часто видели и в Экеберге, и на Фрогнерсетере, да и в «Уголке» мы нередко бывали вдвоем.

Ты спросишь, почему я допустил, чтобы все так осложнилось, — наверно, причина прежде всего во мне самом. Так или иначе, но у меня всегда все сложно. В Америке мне однажды сказали: может, ты и не очень виноват, но все-таки есть твоя вина в том, что у всех твоих знакомых начинаются осложнения.

Все получилось оттого, что я не работал; не забывай, поехав в Норвегию, я устроил себе полуторагодовой отпуск. Если ты много лет подряд был занят тяжелой и нудной работой, досуг неизбежно чреват для тебя из ряда вон выходящими приключениями. Но главное-то, конечно, в том, что все, с чем я столкнулся в Норвегии, уходило корнями в мою юность и было в непрестанном движении, колыхалось и изменялось, словно во сне. В те дни я заново прожил свою жизнь, в основном благодаря женщинам, все было призрачно, калейдоскопично, жизнь моя оказалась сном, от которого я только что пробудился. У шведского поэта Дана Андерсона есть такая строчка, не помню, в каком стихотворении: «Былое — это сон, а нынешнего я не понимаю». Подобное чувство я испытал дома, в Норвегии, и оно до сих пор не покидает меня. Я уже не понимаю, где сон, а где явь. Скоро все станет сном, это единственное, в чем я не сомневаюсь. Разве все самое главное не происходит, когда даже не подозреваешь об этом, будто во сне, который вспоминаешь уже много спустя, как бы между делом, когда занят совершенно другим? Почему, например, я думаю о Мэри Брук? И почему мысль о ней неизменно заставляет меня вспомнить слова Гюннера: кого любишь, убиваешь на ничейной полосе. Иногда, рассказывая о чем-нибудь, я прибавляю: словами этого не передашь. Я пережил свою жизнь, но словами ее не передашь, ведь тут не только слова, тут и образы, тут музыка, тут искусство, которому еще не придумано имени. Можно передать человеческие слова, но разве передашь то, что сказал тебе ветер, даже если ты понял, что он сказал. Лишь простояв час или два в пустынном месте, лучше всего в дождливую, ветреную погоду, в совершенном оцепенении, как душевнобольной, я начинаю слышать, видеть и понимать.

К тому же слова редко полностью выражают смысл сказанного. Я уже писал про человека, заметившего, что нынче у нас Джон Торсон «необыкновенно чуткий и тонкий человек, в прошлом году им был доктор Хартвиг». Только потом до меня дошло, что и сам говоривший в свое время тоже был назван Сусанной необыкновенно чутким и тонким человеком. Он назвал доктора Хартвига, но что-то в его голосе и в самой атмосфере выдало, что он устало и недоуменно имел в виду самого себя.

Позже я убедился, что моя догадка верна.

Йенни продолжала говорить об отце: ему, конечно, известны правила хорошего топа, но он кокетничает с этикетом. Мать никогда бы не позволила себе ничего подобного. Однажды отец сказал про нее, что даже по дороге на виселицу ее больше всего заботило бы, где полагается быть узлу от веревки, под правым ухом или под левым. И добавил, что только бесчувственность требует соблюдения этикета, — когда тобой не руководит инстинкт, тебе приходится обращаться к справочнику хорошего тона.

Я хорошо помню тот вечер. К нам подсели Гюннер и Трюггве. Гюннер обращался с Йенни как с моей женой, и ей это нравилось. Мне стоило больших. усилий не смотреть на Трюггве, но я избегал встретиться взглядом и с Гюннером.

Что знает Трюггве? Я смотрел на этого апатичного человека, на его обезьяньи руки, как две капли воды похожие на руки Гюннера, на неживое лицо и падавшие на глаза волосы.

— Трюггве, вот сок, — сказал официант, и Трюггве выпил сок.

У меня по спине пробежал холодок, когда я представил себе Трюггве пьяным.

Я обокрал Гюннера. И его маленькую дочку. Мне показалось, что я заглянул в темную комнату и увидел там скелет, я испытал безудержный детский страх — именно такая картина и открылась мне давным-давно, когда я намерился стащить кости. Мне было, наверно, лет десять. Мы собирали кости для фабрики, изготовлявшей костную муку, и мне пришла в голову мысль разжиться костями прямо со склада. В сумерках я прокрался туда. Склад стоял в стороне, от него очень скверно пахло. Ворота были незаперты. Но в полумраке и безмолвии склада я увидел не серые голые мослы, какие мы подбирали на дорогах, а страшные кровавые скелеты! Помню, что от страха у меня из глаз хлынула вода, не слезы, а именно вода двумя ручьями потекла у меня по щекам. Я отпрянул и помчался домой, словно испуганный олень. Может, этот случай пошел мне на пользу, — я не стал вором, — но теперь я украл чужого ребенка, не имея своего.