Поль Констан - Большой Гапаль

— Вам нужно как можно скорее отправляться в Париж, из которого вообще не следовало уезжать. Примите жезл из рук Кардинала, восстановите аббатство, за его счет, разумеется, обратите своих монахинь к молитвам, а мне позвольте вернуться к моим делам.

— Париж! — вздохнула Эмили-Габриель, — я вообще не хочу туда возвращаться, никогда, я не могу вернуться к Богу в этом состоянии, мне лучше уединиться здесь, вдали от всего, чтобы скрыть от него свою скорбь. Мое сердце больше не бьется, оно стонет, когда я думаю о Париже, когда я думаю о монахинях, о монастыре. Моя боль витает вокруг меня, она везде и нигде. Я словно загнанная, изнуренная кляча, которая не слышит больше окриков и не чувствует ударов хлыста. Я пламя, которое тлеет и умирает под слоем пепла. Я хочу простить, но тотчас же сердце мое оказывается затоплено горечью. Нежность смешана с печалью, ум причиняет горе. Как могу я строить какие бы то ни было планы, ведь я больше не знаю, кто я, я не знаю, кто вы, я не знаю, где мы находимся.

Исповедник увидел, что сейчас его святая подобна эквилибристу на проволоке, который готовится — и страшится — посмотреть вниз. Он взял ее за руку, она приняла. Он повел ее показывать окрестности, которых она не знала, где убогие домики из глины и соломы сбивались в крошечные деревушки. Герцогиня, превратившая свою кровать в центр мирозданья, окончательно позабыла, что находится за дверью ее комнаты. Забвение ведет к опустошению, забвение Герцогини разрушило все.

— Вот люди, — сказал Исповедник, показывая на несчастных существ в лохмотьях, выползающих из каких-то дыр в земле.

— Их много, — заметила Эмили-Габриель, — странно, почему я никогда не видела их раньше.

— Да, их очень много.

— У них такой злобный вид, — сказала Эмили-Габриель, — они кусаются?

— Нет, — ответил священник, — у них нет больше зубов.

Из-за стекол кареты, остановившейся прямо посреди скопления лачуг, Эмили-Габриель созерцала это печальное зрелище, пепельное небо, серые существа, и чувствовала, как в сердце ее начинает таять какая-то льдинка и глаза наполняются слезами.

— О, — произнесла она, поднеся руку к груди и нащупав Большой Гапаль, который был отныне всего лишь кусочком стекла, — я чувствую… я что-то такое чувствую.

— Мадам, я поистине счастлив, ибо то, что вы испытываете, — это очень благородное и чистое чувство, оно называется Жалостью и осеняет лишь тех, кто сподобился особой милости.

— Жалость, — повторила Эмили-Габриель, — совершенно необыкновенное ощущение для особы вроде меня, у которой внутри все сожжено.

— Мадам должна узнать, что сама по себе Жалость бесплодна, если тотчас же за нею не последует Милосердие.

— В самом деле! — вскричала Эмили-Габриель. — Хочу Милосердие, дайте его сюда.

— Вы можете получить его за несколько монет, Мадам, — сказал Исповедник, вкладывая ей в руку кошелек.

— Так, значит, Милосердие можно позвать, как стайку куриц, только вместо зерен разбрасывать деньги?

И бросила пригоршню монет.

Тотчас же бедняки сбились в кучу, они катались по земле, шарили руками в грязи, а те, кому не удалось ничего ухватить, пытались отнять у своих более удачливых сородичей. Закончилось все чудовищной потасовкой.

— Вы правы, господин Исповедник, — задумчиво произнесла Эмили-Габриель, — это ощущение гораздо сильнее, чем предыдущее, оно сжимает горло, и я не могу сдержать слез. Поверьте, это похоже на дождь после сильной засухи, мне хочется испытать его вновь и вновь.

— Вы святая, Мадам, — сказал Исповедник, целуя ей руку. — Но на первый раз эмоций достаточно, иначе столь чувствительное сердце может не выдержать, мы вернемся сюда завтра.

А господин де Танкред, охотившийся на тех же землях, где Эмили-Габриель рассыпала золото, видел, как мимо проезжает карета, запряженная белыми лошадьми, и окрестности озаряются фантастическим светом. С окровавленным ртом — верный охотничьему обычаю перекусывать зубами шеи пойманных голубиц — он кидался в придорожную яму, чтобы она не узнала его или, что еще хуже, вдруг узнав, не бросила ему из проезжающей кареты пригоршню монет.

— Мне нравится, — объясняла она Исповеднику, который во весь опор несся к надежде, — нравится движение кареты, мне кажется, ее ход ослабляет путы, стянувшие мне сердце и душу.

Затем они посетили школу, где учились Жанетты, там пичкали молитвами десяток маленьких девочек, оберегая их чистые души от излишних познаний. Они пасли барашков, радовались единственному доступному им зрелищу — проплывающим по небу облакам и наслаждались единственной музыкой — завыванием ветра в ветвях деревьев. Еще они слышали голоса. При виде Эмили-Габриель все очень обрадовались.