Габриэль Руа - Счастье по случаю

— Хорошая у тебя здесь работа. Тебе здесь совсем неплохо, — сказала Роза-Анна, превратно истолковав веселый вид дочери.

— Вовсе нет! — бросила Флорентина, внезапно передернув плечами.

Потом она рассмеялась.

— Просто у меня сегодня были шикарные клиенты, — пояснила она.

Образы Жана и Эманюэля возникли у нее перед глазами. Не догадываясь, что их щедрость к ней как раз показывала всю глубину разделявшей их пропасти и только подчеркивала, что она — всего лишь официантка, Флорентина восхищенно покачала головой, с удовольствием вспоминая ту минуту, когда каждый из них положил под свою тарелку сверкающую монету.

— Знаешь, — сказала она, — у меня всегда больше хороших клиентов, чем у других девушек.

Потом она принесла матери полную тарелку и, так как сейчас не было особой спешки, позволила себе посидеть с ней несколько минут, пока Роза-Анна ела.

— Ну как, вкусно? Тебе нравится? — то и дело спрашивала она.

— Первоклассно, — отвечала Роза-Анна.

Но с глухим упрямством, которое отравляло ей любое необычное удовольствие, она снова и снова добавляла:

— Все равно это слишком дорого. Подумать только — сорок центов! По-моему, они берут слишком много. Как хочешь, Флорентина, но это дорого!

Когда она съела цыпленка, Флорентина отрезала ей кусок торта.

— Ох, я больше не могу, — сказала Роза-Анна. — Это очень много!

— Это входит в общую цену, отдельно платить не надо, — настаивала Флорентина.

— Ладно, я попробую, — согласилась Роза-Анна. — Но я уже сыта.

— Ну, ты все равно попробуй. Вкусно ведь, правда? Не похоже на твои домашние пироги!

— Гораздо лучше, — ответила Роза-Анна.

И Флорентина, увидев, как смягчилось лицо матери, как оно стало почти счастливым, ощутила еще более глубокое, еще более сильное желание добавить что-нибудь к подаренной радости. Сунув руку за лиф платья, она вынула оттуда две новенькие бумажки. Они были отложены на покупку чулок, и, когда ее рука сжала твердые хрустящие бумажки, перед глазами у нее возникли красивые чулки из тонкого шелка; она почувствовала горькое сожаление и, вздохнув, протянула матери деньги.

— Вот, — сказала она, — возьми. Возьми, мама.

— Но ты ведь уже дала мне на недельные расходы, — проговорила Роза-Анна, не решаясь поверить.

Флорентина улыбнулась. И сказала:

— Это — в добавку. Бери же!

Про себя она думала: «Я добра к маме, за это мне воздастся, это мне зачтется». Ей было грустно отказываться от шелковых чулок, но зато в ее сердце крепла уверенность, что совсем скоро она станет счастливой. Она представляла себе завтрашний вечер и с наивностью, с невероятной наивностью верила, что в награду за ее великодушие она будет блистать на этом празднике еще ярче и добьется от Жана поклонения — глубокого, волнующего, безграничного.

Щеки Розы-Анны залил румянец.

— Да нет, я не за тем пришла, чтобы у тебя что-нибудь просить, — сказала она, осторожно стряхивая крошки с пальто. — Я у тебя ничего не хочу просить. Флорентина. Я же знаю, что ты оставляешь себе из получки только самую малость.

Все же она взяла деньги, положила их в свой маленький кошелек и сунула его для большей сохранности в сумку; так надежно запрятанные и так заботливо сложенные, они, казалось, начали новую, долгую и таинственную жизнь — долгую, невзирая на множество неотложных нужд.

— Да, говоря по правде, они мне очень и очень пригодятся, — призналась Роза-Анна.

— Ну вот, — заметила Флорентина, не испытывая ожидаемого удовлетворения, — а ты бы мне ничего и не сказала.

Она поймала жалкий взгляд матери, удрученный взгляд, в котором, однако, сквозила благодарность и восхищение ею — Флорентиной. Она увидела, как мать с трудом поднялась и направилась к выходу вдоль прилавков, останавливаясь то тут, то там, чтобы потрогать какую-нибудь вещь или материю.

Ее мать! Какой старой она выглядела сейчас! Она шла очень медленно, и слишком узкое пальто подчеркивало большой живот. Теперь, когда у нее в сумке лежали два доллара, она шла нерешительнее, чем прежде, потому что теперь она видела и поблескивающую кухонную посуду, и мягкие, приятные на ощупь ткани; она шла, невольно замечая все те вещи, которые обычно запрещала себе разглядывать, и в ее душе рождались сильные и многочисленные соблазны — она уходила, хорошенько спрятав деньги, которые порождали все эти соблазны, уходила, в сущности, более бедная, чем пришла в магазин.

И тут внезапно радость в сердце Флорентины сменилась горечью. То душевное ликование, которое она ощутила, совершив бескорыстный и великодушный поступок, это бесконечное ликование сменилось горестным оцепенением. Ее жест был напрасной жертвой, лишенной всякого смысла. Он был лишь каплей влаги в пустыне их жизни.