Габриэль Руа - Счастье по случаю

Флорентина вынула пудреницу, провела пуховкой по лицу и посмотрелась в зеркальце со смешанным чувством недоумения, уязвленного самолюбия и сострадания к самой себе. И пожалела, что не купила соломенную шляпу, крошечный ток, весь украшенный цветами, который она, несмотря на свое удрученное состояние, заметила в какой-то витрине не то сегодня, не то уже давно и который не выходил у нее из головы и запомнился во всех деталях — маленький, как два сложенных крылышка, красный, с перекрещивающимися на затылке ленточками. Она сказала себе, что, если бы она была лучше одета и выглядела более привлекательной в те дни, когда они встречались, Жан, быть может, и не пренебрег бы ею.

Она поднялась по двум маршам лестницы и нажала кнопку звонка. И затем, застыв в напряженном ожидании, крепко прижав сумку к груди, она на мгновение увидела себя со стороны и ощутила глубокую неловкость оттого, что так выглядит сейчас: жалкая, покинутая, а главное — в костюме, сшитом еще прошлой весной, слегка переделанном, но далеко уже не модном.

Дверь приоткрылась. Флорентина услышала свой собственный глухой монотонный голос, задававший вопросы. И в то же время она различала на улице четкий мужской шаг и веселое посвистывание. И она подумала, что если сейчас обернется, то увидит исчезающую за поворотом фигуру Жана. У нее было ощущение, что всю свою жизнь она только и будет видеть, как он исчезает!

Словно сквозь туман до нее донеслись слова: «Уехал, не оставив адреса». И ей казалось сейчас, что эти слова она уже слышала среди ночи и на рассвете — каждый раз, когда она просыпалась и с ужасом думала о том, что будет вынуждена во всем признаться.

Потом она, низко опустив голову, шла на улицу Сен-Жак, к металлургическому заводу. На ее тонких руках дрожали и звенели браслеты, а на соломенной шляпке позвякивала гроздь красных стеклянных вишен. И от этого в ее голове раздавался резкий шум, мешавший ей сосредоточиться, державший ее в каком-то отупении. Но когда она, подойдя к кузнечному цеху, замерла на месте и позвякивание стекляшек умолкло, ее мысль словно внезапно пробудилась: она вспомнила, с каким холодным пренебрежением встретил ее Жан два месяца тому назад. Гнев окрасил ее щеки пылающим румянцем. Как могла она решиться прийти сюда, чтобы встретить здесь это воспоминание о его злой улыбке? Как могла она вообще ходить по тем же местам, по которым ходил Жан? Об этих своих поступках она сожалела даже больше, чем о своей погибшей мечте.

Она повернула назад. И теперь, вынужденная признать свое бессилие вернуть Жана — бессилие, которое она из гордости называла нежеланием, — она начала сомневаться и в реальности своих опасений.

Удаляясь от квартала, в котором жил Жан, она с каждым шагом словно понемногу избавлялась от своих страхов. Ах, если бы только это и вправду оказалось ошибкой, с каким тайным торжеством будет она вспоминать впоследствии о нелепых, непонятных опасениях, о призраках, встававших на ее пути в этот вечер! Ну конечно же, она ошиблась. Теперь она вспомнила, что ее мать как-то раз… И постепенно, понемногу набат страха начал утихать. Удары колокола, звеневшие у нее в ушах вот уже несколько часов, становились тише, глуше, а минутами и совсем замирали, и тогда ее падение представлялось ей просто нелепой оплошностью — глупостью, о которой не следует слишком много думать, чтобы она не обрела реальности, не превратилась в несмываемое позорное пятно.

Миновав кинотеатр «Картье», она поднялась по улице Нотр-Дам и при виде неоновых реклам и освещенных магазинов почувствовала облегчение; впервые в жизни шум и оживленное движение показались ей приятными и умиротворяющими.

Когда она проходила мимо маленького ресторанчика, ее обдало волной джаза. Ее ноги, уже подгибавшиеся от усталости, внезапно вновь обрели упругость, и она повернула к двери, из-за которой доносились эти звуки бодрящего веселья. Войдя, она заказала бутылку лимонада и сосиски, устроилась одна в укромном уголке и закурила сигарету. После первой же затяжки ее охватило чувство приятной расслабленности. Всем своим существом она погружалась, стремительно погружалась в этот шумный, насыщенный лихорадочным возбуждением и резкими звуками полумрак — в эту давно уже привычную для нее атмосферу, вне которой она чувствовала себя потерянной и беззащитной. Сейчас ей казалось, что она с удовольствием очутилась бы даже в «Пятнадцати центах», где, по крайней мере, никогда не стихали шум и оживление. О, этот ужас безмолвия, который в этот вечер надвигался на нее отовсюду! Ужас пустынных улиц! Если впоследствии, когда она спасется из этой страшной ночи — в чем теперь она уже не сомневалась, — она все же сохранит о ней какое-то воспоминание, то воспоминание это будет пронизано чувством, что она была одинока, непоправимо одинока, пока в далеких улицах влюбленные пары прогуливались под звуки синкопированных мелодий, извергаемых механическими радиолами из всех кафе. Именно этого она не простит Жану — своих одиноких скитаний по городу, когда она, словно прокаженная, была выброшена из стремительного потока, потока звуков, потока чувств, который она так любила.