Вера Кобец - Сладкая жизнь эпохи застоя - книга рассказов

«Нам трудно представить себе весь трагизм той эпохи, — говорила она вчера, глядя на струи дождя, хлеставшего за окном. — Мы часто воспринимаем ее идиллически, не умеем понять, что она представлялась иначе всем, кто способен был чувствовать воздух времени…» Для кого она так говорила? Не для Малинина, не для Смирночки, не для Цветковой. И все-таки для них всех… Ее голос часто взлетает ввысь, но умеет и жестко вести за собой: шаг за шагом. «…Философы стараются понять законы бытия, политики анализируют зримое; невидимые письмена умеют читать только поэты». Так закончила она свой рассказ; потом, словно проснувшись, добавила: «Урок окончен».

Рисовать ее Дима стал еще прошлой зимой, когда в середине четверти Эльвира сменила неожиданно заболевшую нудную Валентину Романовну. «Эльвира — Орлиный нос». Кто первый сказал это, было даже не вспомнить, но прилипло сразу и накрепко. Обсуждая ее наружность, девчонки спорили до хрипоты. Сравнивали то с Майей Плисецкой, то с Одри Хепберн, то с Нефертити. Диму эти сравнения не занимали. С Эльвирой для него соединялась какая-то тайна. И от того, удастся ли ее разгадать, зависело что-то очень важное. Пытаясь проникнуть в глубь ее существа, он всматривался до боли в глазах, стремился разглядеть главное, понять, из чего состоит эта странная, необычная притягательность. Она была бесконечно разной, всегда красивой, но иногда с трудом узнаваемой: то что-то высокомерное, то отрешенное, то ироническое. Все это маски, думал, кусая ногти, Дима, но, может быть, и ее взволнованность — маска? «Красота страшна, вам скажут, — красный розан в волосах». Нет-нет, она не играет и не придумывает свои настроения, просто (ну и сравнение!) течет, как река.

Порою она казалась усталой, почти изнуренной, изнемогающей от непосильного бремени… А у нее ведь нет чувства юмора, оторопело понял однажды Дима. Были дни, когда начинало казаться, что он просто сходит с ума, потом все резко менялось и приходило ощущение ясности и покоя, какого-то понимания, стержня, сути. Но Дима не доверял и ему; подозрение, что все гораздо сложнее, запутаннее, пробуждало в нем своего рода охотничий инстинкт. С упорством, которое изумляло его самого, Дима снова и снова пытался разглядеть признаки, которые указывали бы на потаенные, тщательно от всех скрытые свойства Эльвиры. С удовольствием подмечал нервность, еле заметное подергивание рта, часто контрастную спокойствию лица активность рук. Отчетливо помнилось, как в День учителя у нее на столе стоял огненно-яркий букет. Казалось, что от него идет жар, и этот жар ее притягивает. Снова и снова подходя к цветам, она быстрым движением пробегала по стеблям, по лепесткам, по мохнатым головкам, легко прикасалась к ним, как к волосам. Теряя над собой контроль, Дима бешено взревновал ее к георгинам и астрам. Дались они ей, пусть забудет о них, немедленно. И она точно послушалась, отошла от стола, заговорила, глядя куда-то вдаль. Приревновать к заоконному виду он не успел — раздался звонок. Утром он теперь часто просыпался до будильника. Лежа в еще темной комнате, ждал Эльвиру, и она приходила: садилась на край кровати, заглядывала в глаза. Лицо было мягким и нежным, днем, наяву, оно никогда таким не бывало, но почему-то в нем все сильнее росла уверенность, что оно-то и есть — настоящее. «Значит, тайна в том, что ты нежная? — спрашивал Дима. — Но ты и сильная, очень сильная, да?» Она кивала, улыбка делала черты мягче, прозрачнее. «Только не уходи, — заклинал Дима, — не уходи никогда, хорошо?» Она смеялась, браслет на руке мелодично позвякивал, глаза становились все больше, больше, ресницы взмахивали, как птицы крыльями. «Погоди! — шептал он. — Подожди…»

«Димка, вставай! У тебя что, часы отстают?» — кричала Алена. Врубая магнитофон, она начинала носиться по коридору. Коридор в их квартире был длинным: маленький Дима катался по нему на велосипеде, стремящаяся «быть в тонусе» Алена — использовала как беговую дорожку. Раз-и… — раз-два-три-четыре — прыгала она прямо у Димы под дверью. «Доброе утро», — проговорил он, стараясь быстро проскользнуть мимо. «Ты почему такой невеселый?» — откликнулась она бодро.

Накануне, вернувшись из театра, Алена долго и тяжело плакала. Не почему, просто так. Димка, который все больше молчит и ничего о себе не рассказывает, и уходящее в никуда время, и то, что снова не получилось в день памяти мамы съездить на кладбище, и то, что Закс — эгоист, а точнее, безвольная баба, и как с этим быть — непонятно. Теперь, хорошо выспавшись после слез, она чувствовала себя молодой и крепкой. Встречать Новый год решили все вместе — в Риге. Саше Маврину подписали наконец академку, а Наш общий друг, если глянуть под правильным углом зрения, все время радует то одним, то другим… Жалко, конечно, что не сумел шевельнуться и вовремя раздобыть билеты на «Синий лес», но — куда денешься? — у каждого свой потолок возможностей, а за бортом они все равно не останутся. Не хотелось опять лебезить перед Ингой, но, судя по отзывам, марсельцы стоят нескольких неприятных минут. «Димка, ты слышишь? Я в пятницу иду на „Синий лес“. Спектакль, который привозят французы. Помнишь, о нем рассказывал Кубасов? Дима!!! Иди сюда. Как тебе этот прикид? У тебя потрясающая мамаша, согласен?» И, в последний раз пролетев по квартире, она исчезла. А Дима, прибрав посуду и вынеся мусор, торопливо направился к школе.