Гэри Шмидт - Беда

– Что-то ее беспокоит, – сказал он.

Чэй быстро оглянулся на нее.

– Она слышит гром.

– Я не слышу никакого грома, – сказал Генри.

Чэй снова пожал плечами.

Генри обмяк на сиденье. После целого дня возни с дровами у него ныло все тело, и он подумал, как здорово сейчас было бы принять горячий душ, но потом напомнил себе, что такая возможность представится еще не скоро. Сосны вдоль дороги становились всё выше, толще и темнее. Сначала Генри смотрел на них, потом перевел глаза на Чэя – на его щеку, плотно заклеенную пластырем. Из-под него проступило только одно крошечное пятнышко крови.

– Как твоя щека? – спросил он.

– Нормально.

– Зря я на тебя накинулся. Этим ничего не изменишь.

– Тебе надо было как-то разрядиться, – сказал он.

– А что бы сделал ты, если бы тебе надо было как-то разрядиться?

Чэй потер пальцами руль.

– Драться бы ты не стал. Но что бы ты сделал?

– Сжег бы «Мертонские строительные работы», – сказал Чэй.

Генри чуть не подскочил на месте.

– Так это ты поджег «Мертонские строительные работы»?

Пальцы Чэя снова затеребили руль.

– Ты?

Чэй кивнул. Генри ошеломленно уставился на него.

– Ты поджег фирму своих родителей?

– Она была немножко и моя.

– Между прочим, все восточное побережье Массачусетса уверено, что это сделал кто-то из Блайтбери!

– Они ошибаются.

– Ты мог бы им это объяснить.

– Зачем?

– Затем, что люди должны знать.

– Какие люди?

– Вообще люди.

– Это не их дело.

– По крайней мере, мог бы сказать об этом родителям, чтобы они не обвиняли других понапрасну.

Чэй покосился на него.

– А они никогда и не обвиняли других, – сказал он.

На западе, у самого горизонта, пролегла темная клубящаяся фиолетовая полоска. Она постепенно распухала, и вдруг в ее клубящейся толще блеснула молния. Генри принялся считать секунды – семь, восемь, девять, десять, – и на одиннадцати послышался низкий глухой раскат грома.

– Ты поджег «Мертонские строительные работы», – снова повторил Генри. И присвистнул.

Чэй молчал.

– Но почему?

Молчание.

– Почему, Чэй?

Чэй обогнал медленно ползущий по дороге мусоровоз.

– Это связано с моей семьей, – сказал он.

– Я догадался, поскольку ты поджег семейную фирму.

Чэй кивнул.

– Вряд ли из-за того, что им не нравилась музыка, которую ты слушаешь.

Чэй покачал головой.

– Или из-за того, что тебе запрещали поздно приходить по вечерам.

Опять то же движение.

– Из-за девушки?

Руки Чэя стиснули руль.

– Хватит, – сказал он.

Еще одна вспышка, а затем низкий глухой рокот. На этот раз Генри досчитал до десяти.

Чернуха заскулила. Чэй остановился на обочине, чтобы Генри вышел, отвязал ее и привел в кабину. Как только он открыл перед ней дверцу, она вспрыгнула на сиденье и попыталась забраться на колени к Чэю, но тот отпихнул ее обратно к Генри, и ей пришлось удовольствоваться этим, хотя она наверняка заметила, что Генри ее поведение слегка покоробило.

Санборн, конечно, и не подумал проснуться.

Генри почесал Чернуху за ушами, но она никак не хотела успокаиваться. Она ерзала у него на коленях, выглядывала в окно, скулила и то поднимала, то опускала уши.

– У тебя когда-нибудь была собака? – спросил Генри.

Чэй вздохнул.

– Тебе все надо знать?

– Нет, не все. Так была или нет?

Чэй взглянул на Чернуху, потом снова перевел глаза на шоссе.

– Была, – сказал он.

– Что с ней случилось?

– Камбоджийским детям собаки ни к чему. Собаки – это для американских бездельников, которым не надо помогать родителям своим трудом.

Он снова посмотрел на Чернуху.

– Прямо как на митинге, – сказал Генри. – Камбоджийские дети хорошие, американские – плохие. Камбоджийским детям собаки не нужны, пусть их держат американские.

Чэй кивнул.

– Так что с ней случилось? – спросил Генри.

Наступила долгая пауза. Асфальт уносился под колеса со свистящим шорохом.

– Отец ее запер. Не давал еды. Бил, а меня заставлял смотреть – чтобы я научился быть сильным и независимым. А потом отвел куда-то и утопил.

На западе опять блеснуло, и Генри успел отсчитать только три секунды. Облака растолстели еще больше, и их фиолетовая масса заняла половину неба. Посмотрев на восток, Генри увидел, что желтизна июльского дня стала похожа на цвет лица больного, которого треплет лихорадка.

Чэй протянул руку к Чернухе, так что его ладонь оказалась у нее над головой. Чернуха подняла морду, и он медленно опустил руку, чтобы она могла ее лизнуть. Потом опустил еще ниже и положил ладонь ей на макушку. Чернуха прижала уши к голове, и Чэй почесал ее. Чернуха закрыла глаза от удовольствия.