Орхан Кемаль - Мошенник. Муртаза. Семьдесят вторая камера. Рассказы

— Сколько?

— Сто пятьдесят лир. Есть у тебя такой ага, как наш?

— Он себе и постель купил, — вмешался Куриный, прислушивавшийся к разговору.

— Ну а дальше что?

— А дальше вот что, — продолжал Измирец. — Сегодня вечером будем есть фасоль.

Надзиратель засмеялся.

— И чай будем пить, — добавил Куриный.

— Есть ли еще такой человек на свете, как наш ага? Я и не просил, сам дал мне двадцать пять курушей.

Этого Куриный не знал.

— А что же ты с ними сделал?

Измирец не хотел говорить при надзирателе. Но Куриный не отставал.

— Ну? Что сделал? Скрываешь от меня? Зря, выходит, я взял тебя с собой. Говори, куда девал деньги?

Подождав, пока от них отойдет надзиратель, Измирец ответил.

— Проиграл. Сперва все фартило да фартило. Выиграл сто пятьдесят курушей. Надо бы встать да уйти. Не ушел. Ну а потом фарт весь вышел.

— Капитан, говоришь, сам дал тебе деньги? — подавленно переспросил Куриный.

— Сам! Я и не просил, клянусь!

— Если б мне дал, я бы тоже сел за кости. Только, отхватив сто пятьдесят, не стал бы играть дальше. Да и кто не уйдет с таким выигрышем?

— Думал, еще выиграю…

— Сила должна быть в человеке от аллаха. Поставил сто лир — разом все и выиграл. Тысячу поставил — тоже забрал!

— Тогда с тобой никто играть не будет.

— Тем лучше.

— Это почему же?

— Все, что выиграл, при тебе и останется.

Услышав, что его зовет лавочник, Куриный подбежал к воротам, взял покупки. Снова пройдя полутемными коридорами, они поднялись в семьдесят вторую камеру. Скверный принял у них продукты.

Двадцать пять курушей, что Капитан дал Измирцу, не выходили у Куриного из головы. Оказавшись рядом с Капитаном, он тихо, чтобы не услышал Скверный, сказал:

— Ты дал Измирцу двадцать пять курушей, а он проиграл твои деньги в кости. Будь я на его месте…

— Что бы сделал ты?

— Я-то? Что бы сделал? Спрятал. Подарок моего аги! Как можно проиграть его в кости? Стыдно!

Капитан не ответил. Вынул монету, сунул в руку Куриному. Тот, покрутившись по камере, выскользнул в коридор.

Выиграв сто пятьдесят курушей, он сразу прекратит игру. Он не Измирец, нашли дурака!..

За стенами тюрьмы разгулялась непогода. Тьма — ни луны, ни звезд. А в семьдесят второй камере запотевали от тепла стены, заляпанные кровавыми пятнами раздавленных клопов. Посредине камеры чадил мангал. Распространяя аппетитный аромат, кипела огромная кастрюля с фасолью. Дети папаши Адама сидели вокруг нее кольцом. Худые, изможденные лица озаряло розовато-желтое пламя. Запах варева напоминал о прошлом, о днях, когда у каждого был отчий кров.

Они ждали. Ждали, когда наконец поспеет эта фасоль, что никак не желала поспевать. Ждали, беспрестанно сглатывая слюну. У всех было такое ощущение, словно что-то варится и булькает у них в голове.

К полуночи глаза затуманились, камера, тюремные стены отодвинулись куда-то далеко-далеко, и из этой дали вместе с запахом варящейся фасоли всплыл давно покинутый, полузабытый родительский кров.

Кто знает, сколько лет было мальчонке, когда за оконным стеклом, оклеенным бумагой, вот так же стояла беззвездная, безлунная ночь, а февральская буря сотрясала стены ветхого домика. Отец в очках, в белой ночной рубахе, на голове скуфейка, оторвавшись от книги, садился у края расстеленной на полу скатерти и кричал завозившейся на кухне жене:

— Ханы-ы-ы-м!

Из кухни доносился высокий голос матери:

— Слушаю!

— Ужин скоро?

— Сейчас.

Старшая сестра, ожидая, пока поспеет фасоль, крашенными хной руками разламывала на куски хлеб. Наконец появлялась кастрюля с фасолью. Ставилась посредине. И с именем аллаха все принимались за еду. Дом наполнялся стуком ложек да истовым чавканьем.

Хриплый голос Скверного вернул заключенных к действительности:

— Фасоль сварилась!

Отчий дом исчез, они снова были узниками семьдесят второй камеры, а за стенами выла февральская метель и стояла глухая, беззвездная ночь.

Кастрюлю сняли с мангала. Скверный своей огромной ручищей поднял крышку. Запах горячей еды потряс голодных арестантов. Не отрываясь, глядели они на кастрюлю. В красном от перца супе плавали куски мяса. Все уставились на мясо. Никто не хотел, чтобы приглянувшийся ему кусок достался другому — даже думать об этом было тошно! Но разве Скверный даст выбрать?! Накинется, бессовестный, на мясо, словно коршун.

Разломили хлеб, каждому роздали по куску, бросили на круг четыре ложки. У Капитана и Скверного были свои. Остальным придется есть по очереди. Разве это дело? Какой вкус в еде, если нельзя сжать в кулаке черенок своей собственной ложки?