Василий Голованов - К развалинам Чевенгура

Только одна сестра, Татьяна, решилась оправдать его и продолжала посылать ему письма, благодаря чему и стало возможным возвращение Мишеля в родовое гнездо, наезды даже с друзьями и все те события, канву которых мы пытались восстановить в некой «пьесе» в начале этого повествования.

Пожалуй, провидение испытывало Мишеля: остаться или бежать? Горячий, радостный прием, оказанный родными, подсказывал, что прощенье родных и любимых людей всегда ему даровано, он всегда мог вернуться в «гармонию», как возвращались все дети бакунинского рода, как возвращался он сам, спасаясь от любой грозящей ему беды. Все было еще свежо: последние воспоминания прямухинского детства… Какие-то драгоценные образы…

«…Самым счастливым временем нашей прямухинской жизни были для нас наши детские годы; во мне остались еще живы все впечатления моего детства; что посеено в детстве, то может быть потрясено, но ничем, никакими усилиями искоренено, разрушено быть не может; а любовь моя к вам, любезный батюшка, любовь полная, неограниченная, началась моим детством… Я помню, как мы были счастливы, когда приносили к вам пойманную нами бабочку или найденный нами и до сих пор не виданный нами цветок. Я никогда не забуду этих вечерних прогулок на пильный завод или в Костюшино, где вы нам рассказывали какой-нибудь исторический анекдот или сказку, где вы нас заставляли разыскивать редкое у нас растение…» 36Долгие зимние вечера, «Робинзон Крузо», Великий пост, Страстная неделя, Пасха…

Все памятно. Все живо. Разумеется, двадцатитрехлетний молодой человек не может жить лишь воспоминаниями и ощущениями детства: он возвращается в Прямухино как страстный проповедник новой веры, новой жизни. Тогда любимой книгой Бакунина было «Наставление к блаженной жизни» Фихте, в котором он углядел свет свежего, очищенного от последующих церковных наслоений христианства, столь сходного с недогматическими верованиями первохристиан. И вот эту-то веру, это «неземное блаженство» в любви он и проповедует с рьяностью миссионера в письмах своих к сестрам, к подругам своих сестер сестрам Беер, к отцу… Исписывает целые страницы цитатами из Евангелий, признается, что без философии и без богословия не видит смысла жизни своей. Делает выписки из Фихте: «Кто хочет делать зло, чтобы таким путем достичь добра, тот есть безбожник. В моральном миронаправлении из зла никогда не может проистечь добра, и если ты веришь в первое, то ты не можешь думать последнего…»

Правда, вселенная Прямухина уже тесновата ему, и он, хотя и в шуточной форме, вдруг проговаривается о своей грядущей миссии в письме к сестрам: «…я вам пишу: понимаете ли вы всю важность этого дела? Я! Михаил Бакунин, посланный провидением для всемирных переворотов, для того, чтобы, свергнув презренные догмы старины и предрассудков, вырвав отечество мое из невежественных объятий д[еспотиз]ма, вкинуть его в мир новый, святой, в гармонию беспредельную – я вам пишу!» Кажется, здесь уже заявлена претензия на роль будущего революционера: но пока что это лишь аберрация зрения, вызванная тем, что мы знаем о будущем Бакунина – столь еще далеком и нимало не предвиденном! Что же вдруг произошло? Почему в какой-то момент этот богослов и фихтеанец вдруг оказывается революционером и богоборцем? И где он, этот момент? Мы не знаем. Несомненно, роковую роль в жизни Мишеля сыграло непонимание его отцом и взаимное неприятие им «охранительной» позиции Александра Михайловича. Пожалуй, правы те исследователи, которые полагают, что, если бы в свое время проповедь Мишеля удалась и он смог бы, пересилив дух отца, переменить весь быт и уклад дома, сделавшись своего рода первосвященником в том тесном семейном кругу, который Мишель мечтал создать из своих братьев, сестер, ближайших друзей и двух сестер Беер, он, может быть, и удовлетворился бы этой ролью, ролью «наследника Прямухина». В таком случае судьба помещика 40-х годов была бы ему уготована и он, глядишь, справился бы с нею… Но страсти, разбуженные борьбой отца и сына за влияние в доме, поистине приняли накал эдиповых страстей. Отец не сдался и, видя в старшем сыне угрозу всему семейству, велел ему оставить в покое Прямухино. Но даже и без слов отца Мишелю ничего не оставалось, как уйти: борьбы с отцом он продолжать не хотел, переубедить – не мог. Этим судьба его была решена. И все в его жизни вдруг как-то сразу стало рушиться, будто бы не он один, а целое поколение «романтиков» 30—40-х годов, вдруг с разбегу налетев грудью на дышло, сошло со сцены, как подраненное, так и не договорив ничего и тем более не доделав своего дела в истории. Первый Белинский определился в своих воззрениях и разошелся с Мишелем на теории «разумной действительности», вцепившись в николаевскую Россию как в самую что ни на есть разумную=действительную реальность. Этой же теорией был положен конец влюбленности Белинского в сестру Бакунина Александру – в любви он не пошел дальше философствования, а в новом его «реализме» не было места бакунинскому романтизму. А вскоре все бывшие друзья по кружку Станкевича переругались и расстались, обменявшись напоследок жестокими откровениями. Досталось и Бакунину.