Александр Гольдштейн - Спокойные поля

Докторская книга Тель-Авива указала профессора в переулке, обихоженном беглыми немцами баухауса, под шатром из платанов, незадолго до эль-аламейновых смерчей. Перила дубовые светлы и покойны, остойчива цельнодревесная дверь. Лоснится достатком приемная, неподдельный персидский ширазец ласкает и гасит шаги.

— Ум-м? В самом деле? — вскидывает брови профессор, листая выписку и диагноз, проглядывая дискету в компьютере, десятки, сотни бедственных ракурсов. — Чаще у женщин преклонного возраста, но всяко бывает.

Я загодя выписал чек, оставив пробел для суммы, к моему удивленью, умеренной. Идолы скалятся лупоглазо на полках, набитых толстыми ежегодниками и трудами конгрессов. Борт пиджака оплавлен косым заходящим сквозь неплотно задернутые пластинчатогибкие жалюзи.

— Есть первая линия в нашей лечебнице, внутривенно, — подступается доктор, и я делаю слабенький заграждающий жест, я опускаю голову, — но вы явно противитесь, вы смущены побочными эффектами и невысоким кпд инъекций. Что ж, тогда линия номер два, я включу вас, ежели согласитесь, в экспериментальную группу, — и он восхваляет таблетку, искренне увлечен. Чертовски дорого, сто долларов за кругляш, двухмесячный курс до очередного просвечивания, но я получаю бесплатно.

— Согласен, согласен…

— Не горячитесь, недостатки есть даже у этой пилюли — острый понос, резь в глазах, сыпь на лице и спине, да мало ль подвохов таит неизведанность. Ничего, снизим дозу по надобности.

Резь и понос миновали, багровые пятна расцвели гнойниками, нарывами. Из зеркала глазел кулау-прокаженный под цирковым слоем французской крем-пудры. Ноги подкашивались, донимал жар и гриппозный озноб. Доктор, помилосердствуйте, я отравлен, а вы думали, яд и есть, ничего, снизим дозу. Нарывы подсохли, кое-как волочусь, запивая уменьшенный, такого же гнусного колера катыш-кругляш. Уже не стесняюсь на улице, прыщи так прыщи. Полмесяца до проверки легочных вестибюлей и ям, в августе-зареве будут холодные медицинские трубы и на пленку записанный голос, беспечный и женский в электронной трубе: вдохните, задержите дыхание, дышите не двигаясь.

Крутятся-вертятся попрошайки с оранжевыми ленточками на тряпье, знак солидарности и раздора, бунтуют против правительства, отводящего поселенья из Газы; старшой по участку, политически грамотный прощелыга, обезьяний вожак, сверкая зенками в бурой косматости, приказал нацепить, чтобы звончее давали в жесткие, возбужденные дни. Африканец, ночующий на задворках грузинской закусочной, — войлочная, в грязную клетку рубаха, пыльные растаманские патлы, обтерханная мешковина штанов, клянчит за мусорным баком табак у румын. В розовом лифе и перьях, в чулках сеточкой, продранных на бедре и на ляжке, в босоножках с облупленными ремешками, лет девятнадцати кременчугских житомирских николаевских дніпропетровских, переброшенных бедуинской пустынею в Тель-Авив, гонит шваброй по крыльцу борделя мыльную воду. Вода докатывается до ступеней, где примостились на копчике мощи обкуренной побродяжки. Подмоченный скелет встает, шатается, бранится на трех языках: пакля волос, майка в плевках, джинсы, рваные не по моде покупного рванья, а потому что порвались, слезы славянские — иди проваливай, вали, кому говорят, и резиновой шваброй пенную воду, но закрылась ходилка, стоит и шатается, мокрая в заду и в паху. Пойдет, если отхаркается, имейте терпение. Что вы хотите (я? я ничего не хочу), это Неве Шаанан, просека в южноквартальной чащобе, скоро автовокзал.

Порт, стадион, гигантская неупиваемая чаша, алтын-базар, гудящий галатасарай. Вулканы снеди в обжорных рядах. Монбланы одежд от исподнего до боа с пелеринами, до бриджей лампасных и галифе эпохи Пилсудского-Ататюрка. Иду мелочными пассажами, под стеклом и в открытую рыбки в оборках, бахрома фонарей, палочки и шкатулки сандала, бронзовые соловьи на цепочке, деньги немецкие, обгорелые, знаки соузников — пирамиды из флагов, образующих печь или пещь. Река несет их со своими утопленниками (недоплаченный муниципальный налог), потерявшими управление баржами, гнилой капустой кухонь, консервным ржавьем, листами непринятой рукописи (табачная жвачка и едкие замечания на полях), презервативами, лопнувшими в неподходящий момент, автомобильными шинами из раскуроченной за долги мастерской, редакционными бланками Saturday Evening Transcript, жилетом редактора и свадебным платьем племянницы, отдающим глубью, донной холодною глубью реки.