Александр Гольдштейн - Спокойные поля

Портрет Сейида Али Мухаммада долетел из тюрьмы: в каштановой бородке оливковокожий, два угля под перегибом бровей, в мягких складках одежд отпечаталось обожание толп. Тело когда-то изнеженное, слепленное сверяться с приходно-расходною книгой, кушать сладкое, пощелкивать четками, спать на пуху, отвергло все ради проповеди, и сейчас, перед казнью, тело будут пытать. Примчавшийся франкский фотоумелец пальнул порохом на веранде. Козлиная тренога аппарата вознесла в облачке Мирзу Хусейна Али. Ни пестом не размолот, ни жерновом, ни зубами во рту. Развивается погребальная лента, тянется, тянется белое полотно, пока, с уже подслащенной слюной, в ломком воздухе ноября он сидит на веранде пред Паном. Гладко ошкуренные поперечные жерди в прожилках, медный с пиалами чайник на коврике и раскрытая книга, персидская, соловьи на ветвях, птица, зовомая попутаем. Мальчика, задающего корм, вразумляет купчишка из Хорассана, насурмленный и тучный проказник, помогающий птицам заговорить. Анастасия, не поскупись, всех на афишную тумбу. Поминальная оргия, как свадьба в Рамалле трехсот женихов и невест.

Хасидская музыка пляшет, китайская льется, журчит. Азиатского звука источник, надтреснутый усилитель, прикручен к столбу возле лавки дальневосточных товаров: сухофрукты и бакалея, перья, кисточки, тушечницы, я захожу насладиться, купить вставочку и закладку. К столбу же прилеплены клейкопластырем листочки в иероглифах, цифирь временных указаний, десятизначные телефонные числа. Кроме китайцев в лавку наведываются также вьетнамцы и тайцы, чтоб не соврать, камбоджийцы, лаосцы, оттенки трудящейся желтизны Тель-Авива, здесь и живущие по халупам в радиальных кругах автостанции, со щебнем, кошачьим пометом и газовыми баллонами во дворах, но только китайцы дымят своим гадким копеечным куревом на корточках спинами к штукатурке. Шеренгой, табачная линия. Их странное свойство, особенность: грязниться изгвазданней всех, с кем трутся на стройке. В общей яме соратники — моются губками, скоблят черепками коросту, такой страх остракизма. Китайцы ж, поместному сини, лу-сини (бесправная почва, а едут и едут, в разинутых деревнях, у себя в накрененных расщепах, стало быть, туже), незнакомы как будто бы с мылом; проскрежетав о кирпич, мастерок впластал и размазал, влепил и впечатал раствор. Ходя-ходя, идут к урожденному первообразу — кули, покорные кули. Косицы и мешковина, пять сотен вповалку запекшихся, разбери что лепечущих в трюме девятого класса, повезло, кто доплыл. Кули с кулем на плечах, с намотанными на скелет жилами, в известковом и рисовом облачке — ласкает колониальным роман(с)ом словцо. Малайско-тамильское «заработать»-обняло архипелаги и континенты. Из нищих портов в собственность кредиторов заплыва, должниками-рабами до полной калифорнийской расплаты, из президентства Мадрасского на Цейлон для кофейного сбора, из Бенгалии на плантации чая в Ассане. Держат марку, блюдут постоянство. Хорьково сурково мышатные вздутые мордочки, людские, натурально людские, но такие людские, что норушечья землеройность шибает, тысячелетия копошений в грязи. Замызганы, в пятнах цемента-известки, в наевшихся чоботах у столба, а музыка льется, журчит.

Шанхайская подпольная эстрада пятидесятых, гнезда в тайных вертепах, в закамуфлированных под народную чайную кабаре. Истреблены по доносу богемца, своего человека в очочках и бархатной блузе, архизамотанного театрального диспутанта, не поспевающего ставить спектакли. Сомлел, задурманился у жаровни, в трубке, как бомбочка, шипел и подскакивал шарик, а поутру, прослезившись, — с головою в участок, где особою милостью схлопотал тот же исправительный лагерек, куда покатила и певчая рать. Я прочитал об этом на латинице в многотиражке «Шанхай — Тель-Авив» для лу-сини. Редактор, симпатизантка Формозы, живет где-то здесь в конуре по подложному виду, дело о высылке решит окружной суд, о чем в чайна-тауне — порицающий беззаконье плакат: отважная эмансипе с микрофоном, как в кинофильмах о торжестве юридистики.

Певцов не вспомнили добром в 60-е (еще бы), 70-е (без комментариев), 80-е (объяснимо), 90-е (позорно хвалимые перемены), по сию самую пору, когда настал черед помянуть. Вегетарьянская эпоха возобновила травлю несчастных. Недожеванные лагерем старички и старушки обвинены в давних связях с подвижниками Фалунгунь, чьей кровью обагрены казематы сегодня. Честные люди должны возвысить свои голоса против казней, обращается «Шанхай — Тель-Авив» к послушным, начальствобоязненным, от протеста безбожно далеким, замызганным на строительстве Эрец-Исройл материковым китайцам. Тель-Авив не материковый Китай, защита погромленной песни, фалунгуньских сектантов, полковников Гоминьдана не карается в нем по всей строгости.