Свен Дельбланк - Пасторский сюртук. Гуннар Эммануэль

— А освобождение он не мог получить?

— Дело еще кое-как шло, пока не было форменных баталий. Подполковник муштровал полк, Ахат же следовал за армией в большой дорожной карете, которую набил книгами, инструментами и солдатскими трупами. На крыше кареты под брезентом лежал большой тюк, и в летнюю жару пахло от него весьма скверно. А однажды случилось нечто ужасное. Веревка на крыше лопнула, как раз когда мимо скакал курфюрст, — и на дорогу вывалились сто двадцать четыре правые руки.

— Господи помилуй! А левые куда девались?

— Не знаю.

— Зачем же рассказывать, коли не знаешь, что случилось?

— Нет, ты невозможный человек. Я рассказываю не для тебя, а для себя самого, чтобы уразуметь. Не могу просто думать, в сон кидает. Я думаю языком, ясно?

— A-а, ну да, ну да.

— Дуралей! Меня интересует Ахат, пойми ты наконец. И рассказывать про Ахата фон Притвица поучительно для меня самого.

— Значит, вы бы и стенке могли рассказывать?

— Правильно. Но ведь и тебе, наверно, не совсем уж неинтересно послушать мой рассказ?

— А то! Поневоле буду теперь целыми днями ломать себе голову, куда подевались эти руки. Вы, пастор, рассказываете, вроде как Эгон чинит башенные часы — остаются лишние винтики.

— Будешь ты слушать или нет?

— Да я с удовольствием, только разве у нас есть время сидеть тут и разглагольствовать? Генерал ждет.

— Плевать на генерала. На чем я остановился?

— На правых руках.

— Ну да. Так вот, курфюрст сильно осерчал на это происшествие. Призвал Ахата к себе, и тот приковылял в штабную палатку как был, в окровавленном фартуке и в очках на кончике носа. Притвиц! Вы офицер или фельдшер?! Ахат смекнул, что вопрос риторический, и потому благоразумно смолчал. Отныне вы сами примете командование своим полком! Вспомните наконец об имени, недостойным носителем коего вы являетесь! Слушаюсь, Ваше высочество. В тот же вечер армия подошла к Фербеллину. Намечалась баталия. Ахат был совершенно не в себе.

— Бедняга! А рук этих он, поди, больше не видал?

— Ночь перед сражением он провел без сна. Вообще-то он больше всего боялся сесть на коня. Но сбежать было никак невозможно. Когда войска построились в боевые порядки, он с помощью четверых драгунов взгромоздился на лошадь.

— Вот так так! А статуй сидит верхом как заправский гусар.

— То-то и оно! Я об этом и толкую!

— И как же с ним было?

— Шведские батареи открыли огонь. Ахат вздрогнул и уронил очки. Да и сам от испуга едва с лошади не свалился. А думал он только о том, как бы спастись из этой жути.

— Да уж, черт возьми! Могу себе представить! Не такой уж он и дурак, этот Эпаминонд.

— Ахат изо всех сил пришпорил лошадь и помчался прочь с поля битвы. Так он думал. На самом же деле лошадь поскакала прямиком к шведским позициям. А следом и весь полк.

— Господи Иисусе! И чем все кончилось?

— Лошадь сбросила его на палисад, где он и просидел до следующего дня. Нашел его денщик, когда ходил мародерствовать. Курфюрст был чрезвычайно доволен. И прямо на поле брани произвел Ахата в генералы. Его высочество без устали превозносил храбрость Притвица и боевой дух. Ахат пытался протестовать, но тщетно. Курфюрст лишь благосклонно улыбался по поводу этакой рыцарской скромности — дескать, как это типично для великого человека. Ахату отвели роль, волей-неволей он был теперь «Герой Фербеллина». Его подняли сразу на две ступеньки по служебной лестнице, и через три года он был верховным главнокомандующим прусскими войсками. Он загубил больше армий, чем в свое время фельдмаршал Галлас {78} 78 Галлас, Маттиас (1584–1647) — австрийский фельдмаршал, после смерти Валленштейна командовавший имперскими войсками в Тридцатилетней войне. . Отступал и терпел поражение, осаждал и терпел поражение, наступал и терпел поражение, а когда праздно стоял на зимних квартирах, армия вымирала от тифа. Однако ж слава его от этого не меркла. Герой Фербеллина всегда действовал правильно. Все глупости, какие он совершал, истолковывались как гениальные тактические ходы. Нелепые ретирады вошли в моду, и военное искусство в Европе мало-помалу чахло, ибо все генералы, едва очутившись на поле боя, мигом давали тыл и отступали — по необходимости или без оной. Да, Ахат фон Притвиц был великий человек. Умер он в возрасте семидесяти лет от заражения крови, оплакиваемый всею нацией. Его саркофаг установлен на самом почетном месте в потсдамской Гарнизонной церкви.

— Вот видите. Выходит, я правильно сказал. Он был настоящий герой.