Свен Дельбланк - Пасторский сюртук. Гуннар Эммануэль

Герман громко сетовал, причем голос у него был уже не траутветтеровский, и все в ставке смотрели на него с удивлением. А он ничего не замечал. С горечью глядел на маршальское письмо, потом скомкал его, бросил наземь. И пихал мыском сапога, пока оно не исчезло в груде донесений. Отлично. По крайней мере перед этим искушением устоял. Я побежден, но не убежден. Остается еще одна неиспробованная возможность.

Он поднял на ладони маршальский жезл, задумчиво сжал пальцы. Какой твердый. А ведь ему бы надо быть вялым, как отрезанный бычий корень. И увешанным бубенцами, как шутовской жезл или посох прокаженного. Траутветтер и его сотоварищи по крайней мере могут тешить себя иллюзией, будто их воля направляет события. Но мне в этом отказано. Черт подери!

— Кнопфен! — Странно. Голос у меня уже не траутветтеровский, надо постараться надеть личину. — Кнопфен! Хо-хо! Черт возьми, куда ты подевался?

— Ваше превосходительство?

— Моих лошадей, и живо, сию минуту. Я намерен лично руководить баталией. Скачи вперед, предупреди фон Арнима.

— Но, ваше превосходительство, если позволите…

— Никаких возражений! Живо!

Когда подвели лошадей, из палатки галопом примчался Длинный Ганс. Мундир у него на груди странно топорщился.

— Пастор! Пастор!

— Что ты голосишь как сумасшедший…

— Я нашел деньги! Дукаты! Чистое золото!

В красной сафьяновой шкатулке лежали три свертка дукатов, запакованные в коричневую бумагу. Один из свертков был надорван, открывая взору соблазнительную стопку новеньких монет.

— Долго искал, но все ж таки нашел.

— Отлично. Верхом ездить умеешь?

— Боже сохрани! Нешто я из господ? Я этих лошадей до смерти боюсь.

— А кто не боится. Однако ж придется попробовать, ничего не попишешь. Спрячь шкатулку. Видишь вон там лошадей?

— Вижу, как не видеть. Страшноватые.

— Не трусь. Ты же солдат. В седло и за мной.

С третьей попытки Герман взгромоздился на коня и умудрился сунуть ноги в стремена. Длинному Гансу было куда легче. Горячая, норовистая рыжая лошадь тотчас присмирела под его нешуточной тяжестью.

— Вперед! Победа или смерть. С нами Бог! — рявкнул Герман.

Лошади рванули с места в карьер, пошли галопом. На их отъезд никто не обратил внимания. Кухмистеры убирали со стола. Генерал-адъютант спал, непоколебимо стоя на одной ноге, надвинув шляпу на нос.

— Куда мы едем? — крикнул Длинный Ганс. — Домой?

Несмотря на свой груз, рыжая лошадь все же скакала натужным, спазматическим галопом. Длинный Ганс любовно припал к холке бедняги.

— Нет, — крикнул Герман, — не домой! Еще не время. Продолжаем странствие.

— Отлично, пастор! Но куда мы?

— В Берлин!

Герман оторвал чугунную голову от подушки и с усилием попытался разомкнуть веки. Перед похмельными, воспаленными глазами брызнул звездный фейерверк. Зеленый нереальный свет, мутный, как болотная вода; затхлая, удушливая вонь холодного трубочного дыма, прокисших остатков пива и неопрятных человеческих тел. Комната раскачивалась словно корабельная каюта в бурю. Далекий шум города да глухое жужжание полудохлой сентябрьской мухи, которая вяло бьется в оконное стекло.

Он нацепил очки и подождал, пока больные глаза исподволь привыкнут к свету. Под ложечкой будто пленная птица мечется, тошнотные позывы мягкими кулаками тычут в глотку. Его колотил озноб, желудок болезненно урчал, волосы слиплись от холодного пота. Во рту вкус пепла и уксуса. Кожа на голове словно в мириадах копошащихся червей. Похмелье величия, бесславный недуг…

— Длинный Ганс, — жалобно пискнул Герман. Несмелый вопль о помощи. Откуда-то из угла донесся ответный стон. Силуэт великана темным пятном обозначился у двери, возле белой изразцовой печки. Лошадиная физиономия, печальная, угловатая, прислонилась к прохладным изразцам; кроткие глаза устало глядели сквозь сетку красных прожилок; мягкий рот под кочкой носа посерел и обвис. Громадные ручищи беспомощно лежали на коленях, ладонями вверх. Длинный Ганс и тот чувствовал себя прескверно.

— Ганс, — прошептал Герман пересохшими губами. Язык, будто подыхающий дождевой червяк, с трудом ворочался среди густой мерзости во рту.

— Чего?

— Где мы?

— В Берлине. На постоялом дворе «Кентавр».

— Боже милостивый. Ничего не помню.

— И не диво, пастор. Не диво.

— Попить бы чего-нибудь…

Длинный Ганс пошарил рукой по стене, нащупал украшенный кисточкой шнур сонетки. Где-то в недрах дома отчаянно задребезжал колокольчик. Герман со стоном закрыл глаза. Муха притихла в тупом изумлении.