Анатолий Курчаткин - Солнце сияло

Долли-Наташа появилась в Москве недели через две после моего возвращения из Томска. Помню звонок Ловца, его голос, в котором отзванивают литавры: «Приезжайте, пожалуйста. Прямо сейчас. Очень прошу», — и вот я поднимаюсь к нему на второй этаж, миную ресепшен, рабочие в зале ворочают мебельных бегемотов, волокут их к черному ходу, и он в своем выгороженном кабинете идет мне навстречу: «Чудесно, что вы пришли. Познакомьтесь», — а на гиппопотаме дивана, посередине его, но с таким видом, что рядом с ней больше ни для кого нет места, — она, томская Одри Хепберн с козьими глазами.

— Что это у вас там делается? — спрашиваю я Ловца, кивая в сторону зала, где рабочие таскают к черному выходу мебель, когда мы с Долли-Наташей представлены друг другу, обмен верительными грамотами завершен и можно перейти к дипломатическим будням.

— Вот ради этого я вас и позвал, — говорит мне Ловец. — Съезжают ребята. Решили, — иронически разводит он руками.

И в этом его слове все: и его прошлые сомнения, которые отринуты прочь, и радость разрешения от них, и горделивое довольство собой.

— Что, — спрашиваю я, — студию, значит, будете делать?

Он молча подтверждает движением головы: точно — и потом указывает на Долли-Наташу:

— Сделаем — начинаем запись сольника. Не против?

— А почему я могу быть против? — Вопрос Ловца меня удивляет.

— В самом деле нет? — спрашивает он.

Теперь наконец я чувствую в его вопросе второе дно.

— Хотите меня привлечь? — наобум Лазаря спрашиваю я.

— Естественно. — Он снова разводит руками. — Ее сольник, ваша музыка. Ну, в основном ваша. Должны, конечно, и другие имена быть. Что? — он, видимо, замечает у меня на лице растерянность. — Вы же хотели свой диск? Вот, считай, он вам и будет. А там и полностью ваш, какой захотите, выпустим.

— Так неожиданно, Сергей, — бормочу я, понимая, что уже все — я влип, влип, как муха в мед, и мне уже не вырваться.

Во-первых, я не могу отказать Ловцу; во-вторых, я не в состоянии противиться самому себе. Соблазн не велик, соблазн непомерен.

— Ну и что, что неожиданно, — говорит Ловец. — И так залицензируемся, никакому Бочару близко не подобраться. Представляешь, — поворачивается он к Долли-Наташе, — у Сани один стервец целый диск спер!

— Бочаргин? — Долли-Наташа пускает легкий журчащий смешок. Словно бы то обстоятельство, что кто-то у кого-то что-то спер, невероятно забавно. «Полдневная луна» диск у него называется? Ой, я его обожаю! Так это, значит, ваш на самом-то деле?

— Его, его, — подтверждает Ловец. — Вот, если Саня не против, будете с ним работать.

— Ой, а почему это Саня может быть против? — В очаровательных козьих глазах Долли-Наташи возникает упрек. — Я лично, Саня, очень даже не против с вами. Почему вы против?

— Да, Саня, почему вы против? — посмеиваясь, вторит ей Ловец.

Он видит меня насквозь, он знает обо мне то, чего я пока и сам до конца не знаю, и знает, что я согласен, что я весь, со всеми потрохами, его.

К концу лета я увяз в делах Ловца так, что на наше с Леней Финько агентство у меня уже не оставалось времени совершенно. Я занимался с Ловцом звукоизоляцией студии, докупал, менял микрофоны, компрессоры и прочую муру, собирал команду музыкантов для группы Долли-Наташи, сидел сутками напролет за синтезатором, сочиняя для нее песни и аранжируя их, да плюс ко всему тому сочинял и пересочинял сценарии клипов, которые мне же и предстояло снимать.

Леня между тем почувствовал прелесть нового хомута, надетого мной на его шею. Он больше не катался на роликах, он теперь пахал на агентство, ловко переманивая клиентов из других контор, — и получалось, что работал за нас двоих, как я, когда мы только замешивали квашню. Но Леня бы не был Леня, если бы спустил мне мое безделье. Он перестал выплачивать причитающуюся мне долю доходов и стал угрожать полным отлучением меня от дел. «Переучрежусь, вот тебе руку на отсечение: переучрежусь! — кричал он. — Останешься с одной печатью — целуйся с ней!»

Денег, которые мне причитались по нашему соглашению, я у Лени не требовал. Это было справедливо, что он не давал мне моей доли, раз я ничего не делал в агентстве. Не брать этих денег мне было легко: в кармане у меня шуршало. Я снова стоял на довольствии у Ловца. Правда, это были далеко не такие деньги, как в прошлые времена, когда я именовался заместителем главного редактора, и не такие, какие бы я имел в агентстве, но на жизнь хватало, и меня это устраивало.

Долли-Наташа вовсю готовилась к выходу на московские площадки. Ловец нанял ей преподавателя по вокалу, преподавателя по сценическому движению, сценографа, который ставил ей отдельно каждую песню. Жить она пожелала отдельно от него, и он снял для нее двухкомнатную квартиру на Большой Дорогомиловской, неподалеку от Киевского вокзала, захотеть — до Нового Арбата двадцать минут пешком через Москву-реку, но Долли-Наташа, когда Ловец не мог привезти ее сам, прибывала на студию исключительно на машине. «Прошла бы ножками, на Москву бы посмотрела», — подшучивал я над ней, когда мне случалось быть в студии — а она взлетала наверх и, разгоряченно отдувая со лба прядь волос, бросала в пространство перед собой: «Ой, выскочите, заплатите кто-нибудь за меня. А то опять мелких денег нет». Выскакивал платить за нее, как правило, охранник с ресепшена, а сама Долли-Наташа удовлетворенно взглядывала на меня и, понизив голос, неизменно отвечала: «Звезда, Санечка, ножками не ходит». С Ловцом мы были на «вы», с нею, едва не с той, первой встречи, на «ты».