Жиль Мартен-Шоффье - Милый друг Ариэль

На них обрушились все самые громкие, самые высокопарные обвинения: продажные политики, развращенные карьеристы, прибегавшие к гангстерским методам. Каждая из этих филиппик отдавалась вдали скрежетом тюремного засова. Наконец-то правосудие в лице своего представителя могло сполна расквитаться за те инсинуации, которые Александр, как и сотни других политиков, годами изливал на него. К концу своей речи государственный обвинитель до того обезголосел, что ему пришлось выпить целый стакан воды прежде, чем произнести заключительную часть: «Нет, Франция не подчинена диктату судей. Нет, судейские чиновники не хотят узурпировать власть. Нет, мы не жаждем крови. Просто изменились времена. И нынче, когда безудержный цинизм нагло правит бал у нас в стране, когда у нас царят произвол и сила, а не право, я вижу лишь одно оружие против этого зла, и оружие это — Закон, Закон с большой буквы. И я здесь для того, чтобы провозгласить конец безнаказанности».

Если до сих пор мы думали, что правосудие придерживается политики разумного балансирования, уравновешивающего пороки и добродетели, сиречь хороших людей и плохих, то прокурор быстро расставил все точки над «i». Он вознамерился устроить разборку, которая запомнилась бы на века: по выходе из Дворца Франция будет очищена от преступников. Вместо того чтобы хоть изредка заглядывать в досье, он декламировал свою речь с видом римского императора, открывающего празднество Флоралий. Эта напыщенная лирика могла бы вызвать смех в зале — ничуть не бывало. Он огласил свои требования наказания в мертвой тишине. Александр и глазом не моргнул, Поль зашатался, и ему пришлось опереться на одного из своих адвокатов. Меня он решил покарать штрафом в 2,5 миллиона франков и годом тюрьмы. Предварительное заключение покрывало этот срок. Так что мне оставалось только выписать чек. Доход с продаж «Милого друга Ариэль» помогал мне сделать это без всякого ущерба для себя. Я не стала оспаривать приговор. Поль и Александр, получившие, соответственно, пять лет и три года тюрьмы, имели право подать на апелляцию. Но это уже без меня. Отныне их дело перестало быть моим. На следующий же день после суда я уехала на остров Монахов. И там пошла на могилу отца. Одна.

Солнце сияло где-то там, над облаками, и его лучи, изредка пронизывая их серую вату, с волшебной четкостью обрисовывали контуры морского побережья. Так и хотелось сказать, что его свет «кладет последние мазки» на эту картину. Море, скользившее между островками блестящей змеей в яркой чешуе отблесков, огибало справа крутобокий, поросший липами мыс и, подобравшись к его левому боку, лизало высокую крепостную стену, стоявшую по колено в воде. В воздухе пахло сухой листвой. Чайки с криками вальсировали в небе. Моя жизнь начиналась сызнова. Отныне я была богата и свободна. Даже мои мечты и те окрасились в радужные оттенки роскоши: глядя на залив, я вдруг вспомнила Швейцарию и подумала, что там, как и здесь, серебро небосвода отражается в серебре озер, как россыпь серебряных монет. Если существует вечная жизнь, мой отец, наверное, счел меня в этот миг неисправимой. Но я-то его хорошо знаю: он, как всегда, оправдал бы меня.

Мое сердце должно было бы трепетать от счастья, а оно молчало. За прошедшие пять лет, пока меня пинали и обливали грязью в сотнях статей, я превратилась в евнуха среди оргии сладострастников. Мне довелось увидеть Париж в его истинном свете — пир каннибалов, которых стараются накормить лапшой. Теперь этот город внушал мне отвращение. Подумать только: некоторые из его обитателей приклеивались к столу власти намертво, как выплюнутая жвачка, и больше не двигались с места. Они считали, что жизнь прекрасна, когда им удавалось жировать «за счет фирмы». Меня тошнило от моей истории. Дни проходили, но я решила остаться на острове Монахов еще ненадолго. Я отказалась от хлеба и вина. Потом от масла, сливочного и оливкового. Распрощавшись с лимонами, я уже ни о чем больше не думала. По утрам я бегала в течение часа. Потом стала бегать и вечерами тоже. Мне нужно было очиститься. От чего? От воспоминаний. Это было похоже на умерщвление плоти. По прошествии какого-то времени это превратилось в свою противоположность, в подлинное наслаждение. Мне все еще хотелось быть красивой, но я не желала быть ничьим другом. Ни другом, ни врагом. И, главное, играть какую бы то ни было роль. Я могла бы стать счастливейшей из доисторических женщин, живя на маленьком островке в полном одиночестве, отрезанной от всего мира. В моем сердце не осталось ничего — ни морали, ни надежд, одна лишь печальная усмешка женщины, которой все стало безразлично, которая прошла через все, хотя зашла не так уж и далеко. Одиночество в Кергантелеке походило на жизнь в раю; иногда мне хотелось вонзить ногти в землю, чтобы они пустили здесь корни. Увы, даже рай имеет свои адские стороны. К чему мне здесь свобода? Я понятия не имела, что с ней делать. Если вдуматься, мне нужно было только одно — не расставаться со следами жизни моего отца. Вот кого мне не хватало.