Бернар Клавель: Тот, кто хотел увидеть море

— В уксусе вымочишь?

— Понятно, вымочу.

— Я схожу за вином и очищу лук.

— Бриться не собираешься? — спросила она.

Отец машинально провел рукой по подбородку. На его загорелом, морщинистом лице поблескивала седая щетина.

— Вот наладим обед, тогда и побреюсь, — сказал он.

— Можно подумать, ты три дня не ел, — проворчала мать.

Он сморщил нос, от чего приподнялась верхняя губа с пожелтевшими от табака усами, но, так ничего и не сказав, вышел из кухни.

Как только за ним закрылась дверь, мать поморщилась и, устало махнув рукой, пробормотала:

— Господи боже мой, как они уживутся, как уживутся!

Она взяла кролика за задние лапки и несколько раз повернула его на доске. Она начала с окорочков, разняла хрустнувшие под ее рукой суставы, перерезала острым ножичком неподдававшиеся сухожилия. Затем взяла косарь и принялась за спинку.

Вскоре вернулся отец, в одной руке он держал графин красного вина, в другой запыленную бутылку, запечатанную желтым воском.

— Я взял вино двадцать девятого года; что останется от кролика, разопьем. Вино очень хорошее, но его у нас всего несколько бутылок.

— Ты прекрасно знаешь, что Жюльен к вину равнодушен.

— Просто не понимаю, стараюсь сделать как лучше, а все никак не угожу.

— Я же ничего такого не сказала.

Некоторое время оба молчали. Отец сел на балконе, положил в фартук три большие луковицы, головку чеснока и горсточку мелких луковок. Он очищал их от шелухи неповоротливыми заскорузлыми пальцами — пальцы были короткие и широкие, с почти плоскими ногтями. Мать время от времени тайком взглядывала на него, потом, убедившись, что он ее не видит, оборачивалась и смотрела на будильник, стоявший на буфете.

Для нее утро тянулось бесконечно долго. Она усердно работала, в то же время пытаясь представить себе дорогу. Но ничего не получалось. Она привыкла ездить в Доль поездом, и каждая платформа, каждая станция на этой линии была ей знакома; а вот шоссе она никак не могла вспомнить все целиком: некоторые участки выпадали из ее памяти. Например, между Дешо и Сельер… все эти леса так похожи между собой… Правда, встречаются отдельные фермы, деревни, но есть и такие места, где разбившийся велосипедист может несколько часов пролежать без помощи.

Отец встал, подошел к столу, положил на него очищенные луковки. Левой рукой он придерживал за концы фартук с шелухою, которую потом сбросил в ящик для дров.

— Зима будет суровая, — сказал он, — «лук в три шкурки одевается, значит, холод надвигается».

— Если война не кончится, туго придется бедным нашим солдатикам — поморозят ноги.

— Как же, кончится! — усмехнулся отец. — Я тебе уже говорил, что на этот раз провоюем дольше, чем в четырнадцатом.

— Тоже скажешь!

— Вот увидишь, увидишь.

Они помолчали. Отец засунул руки в карман на фартуке и следил за матерью, которая уже разделывалась с передними лапками кролика.

— В большой гусятнице тушить будешь? — спросил он.

— Как-нибудь и без тебя соображу, иди брейся.

Он еще немного помедлил, потом пошел за белым деревянным ящичком продолговатой формы, из которого вынул бритву, кисточку и ремень для правки бритвы. Налил горячей воды из бачка, добавил туда воды из лейки и начал намыливать щеки. Потом расстегнул воротник на рубахе, подвернул его, снял каскетку. На оконный шпингалет он повесил овальное зеркальце в деревянной резной рамке. Мать поглядывала на его лысину, лоснящуюся на солнце. Шея у отца была худая, уши оттопыренные, на голове росли отдельные седые волоски, которые он сбривал, как только они достигали двух сантиметров. Рукава сорочки были засучены выше локтя, и на худощавых руках под загорелой кожей, как узлы на веревке, выступали мускулы.

Было тихо, лишь покряхтывал огонь в плите и пел свою песенку бачок. Отец долго правил на ремне бритву, пробовал остроту лезвия на своей мозолистой ладони.

— Когда-нибудь порежешься, — сказала мать.

— Уже двадцать лет ты мне это говоришь, каждый раз, как я бреюсь.

— Вот помяни мое слово, когда-нибудь порежешься.

Он не ответил. Склонив голову на левое плечо, он через голову левой рукой подтягивал кверху кожу на правой щеке, по которой быстро и уверенно водил бритвой. Кончив бриться, он бросил в огонь клочок газеты, о который обтирал бритву, и пошел умыться, захватив тазик для бритья. Не успев утереться, он крикнул:

— Вон кто-то идет, это, верно, твоя кумушка за цветами пожаловала.

Мать вышла на порог, поглядела на дорожку, которая вела к калитке, и, вернувшись, на кухню, сказала: