Бернар Клавель: Тот, кто хотел увидеть море

Там были изображены английские и французские солдаты, они братались и пожимали друг другу руки. Другие солдаты — совсем и иных касках — бежали по площади в Варшаве, таща за собой орудие. На других фотографиях были генералы и сидящие в креслах президенты с орденами на груди; и ярко освещенные американские города; а потом опять война — танки, дома, охваченные пламенем. Мать все быстрей и быстрей перелистывала страницы.

Досмотрев журнал до конца, она оставила его на столе. Теперь была видна только обратная сторона обложки, целиком занятая объявлением о начальной школе рисования.

Там были изображены девушка в спортивном костюме и мальчик с печальными глазами. Набранные жирным шрифтом слова «А ваши дети?» занимали почти половину страницы.

Мать несколько раз перечитала эти слова, не отдавая себе отчета в том, чт о читает; потом, убрав в буфет рабочую корзинку, начала раздеваться.

На следующий день, в понедельник утром, отец с Жюльеном отправились к его новому хозяину. Мать приготовила им воскресные костюмы и смотрела с балкона, как они уходят. Жюльен был намного выше отца, казавшегося еще более сутулым в своем старом черном костюме, плечи которого были ему теперь чересчур широки.

Мать видела их сквозь ветви деревьев. Дойдя до середины сада, отец остановился, и, когда он пошел дальше, под ветвями повисло серое облачко дыма. Мать пожала плечами и вернулась на кухню.

Погода была пасмурная, но северный ветер прекратился, и было не холодно. Мать не затворила дверь, она вынесла на балкон стул и стала лущить бобы. Не успела она усесться, зажав между коленями миску и поставив на пол корзину, как услышала скрип калитки. Она подняла голову и посмотрела сквозь деревья на дорожку. К дому быстро приближался кто-то в голубовато-сером. Мать поставила миску в корзину и встала.

Гость оказался солдатом в голубовато-серой форме, в башмаках на шнуровках, в обмотках и в кепи с узенькой золотой нашивкой. Он остановился на первой ступеньке, положил руку на перила и спросил:

— Господин Гастон Дюбуа здесь проживает?

— Здесь, — ответила мать, — но сейчас мужа нет дома.

Некоторое время она разглядывала солдата, потом спросила:

— Вы именно его хотели видеть?.. У вас к нему дело?

Солдат стоял в нерешительности. Он был среднего роста, но довольно широк в плечах, с толстой шеей, которой, казалось, было тесно в воротничке, с грубыми чертами лица, загорелый. Он принял руку с перил и уже повернулся к дорожке, собираясь уйти, но вдруг, видно передумав, остановился, снял кепи и поднялся на лестницу.

— В конце концов, если он ушел ненадолго, я могу подождать, я не спешу, — сказал он, протянув матери руку.

Она в нерешительности стояла в дверях, и тогда он прибавил:

— Вы меня не знаете, я сын Мариуса Бутийона, он был товарищем вашего мужа…

Мать всплеснула руками и улыбнулась.

— Ну конечно! — сказала она. — Ваш отец несколько раз навещал нас еще тогда, когда мы держали булочную. Я его очень хорошо помню. — Она внимательно посмотрела на солдата. — Когда вы сняли кепи, я сразу подумала: «Его личность мне знакома».

Он рассмеялся.

— Это личность моего отца вам знакома; но, знаете, у всякого личность от других в отличность.

Мать тоже засмеялась. Она пригласила солдата войти, предложила ему стул, угостила стаканчиком вина. Затем села напротив и стала лущить бобы.

— Я вам помогу, — предложил он.

Мать запротестовала, но он уже взял из корзины горсть бобов и принялся за работу.

— Я не устал. Война сейчас, знаете ли, не убийственная.

Мать посмотрела на его рукава, на которых были нашивки, такие же, как и на кепи. Она спросила, как поживают его родители, задала еще несколько обычных вопросов, но в конце концов не вытерпела:

— Может, вы сочтете, что это смешно, но я совсем не разбираюсь в чинах. Я вижу у вас нашивки, вы, должно быть, офицер?

Он рассмеялся.

— Да нет же, ей-богу, нет! Это мне не грозит! — И, хлопнув себя по рукаву, пояснил: — Это еще с восемнадцатого года. Я тогда был совсем молодым. А в этом возрасте все мы немного чокнутые.

Мать вспомнила, что Гастон, говоря о сыне Бутийона, всегда называл его «отчаянным парнем». И говорил он это с какой-то робостью, к которой примешивалось известное уважение.

— Я сержант, — сказал Бутийон. — Это не бог весть что. И лучше бы я в тот день, когда меня произвели, сломал себе ногу. Тогда это мне особой выгоды не принесло, а теперь из-за того, что я сержант, меня в сорок два года призвали в армию, в то время как многие мои сверстники мобилизованы, но оставлены дома и работают на заводах.