Дэвид Галеф - Плоть

— Трудным, — ответил он. — Он много читал и любил показывать всем свои знания, но он не терпел критики.

Он прикусил губу, горе буквально сочилось из его глаз.

— Он был впечатлительным, — произнесла мачеха, непривлекательная худенькая женщина с серо-стальными волосами.

Они показали мне фотографию Макса, когда он был подростком — толстым и хмурым. Он был толстым лет до двадцати пяти, сказала мачеха. Именно тогда он пристрастился к велосипеду и выиграл свою битву с плотью. Она так и сказала: «битву с плотью». Мать Макса, как я узнал, умерла от рака яичников, когда мальчику было восемь лет. Показали мне и ее фотографию; она не была толстой, по виду это была добрая миловидная женщина, которая тихо угасла от болезни. Макс не поддерживал отношений со старшей сестрой, которая даже не потрудилась приехать. Не знаю, сказали ли им правду об обстоятельствах смерти сына, но я не спрашивал их об этом. Думаю, что не мне было сообщать им такие подробности.

— Скажите, — произнес мистер Финстер, неловко откашлявшись, — он ничего не говорил о нас… перед тем, как умер?

Перед тем, как умер? Перед концом? Что они знали и когда они это узнали? Преподаватель английского во мне принялся анализировать манеру выражения: не было бы еще более странно, если он что-нибудь сказал после того, как умер? На самом деле Макс никогда не упоминал о своей семье, что говорило само за себя. Но мистер и миссис Финстер жаждали услышать не это, и мне пришлось импровизировать. «Он сказал… он сказал, что любит вас», — произнес я, чувствуя, как вокруг меня сгущается воздух. Мне вдруг стало трудно дышать.

В этот момент мы были в спальне, и я оглянулся, ища какой-нибудь знакомый предмет, в котором я смог бы найти точку опоры. Я увидел картину Магритта и увидел, что мачеха Макса неловко отвела взгляд и смотрит в другую сторону. С художественной точки зрения с ее грудями вместо глаз и лобком вместо рта, картина эта и правда выглядела непристойно. У меня поднялось настроение, когда миссис Финстер демонстративно покинула спальню. Мистер Финстер последовал за ней.

Я подошел к картине. Дырку со своей стороны я заделал и зашпаклевал ее белой замазкой, решив, что этого достаточно. Я присмотрелся к картине и понял, что она снова висит криво, хотя мог бы поклясться, что Макс едва ли не при мне приклеил ее к стене в нормальном положении. Я легонько потянул картину на себя и, когда она поддалась, увидел, что Макс прикрепил ее к стене несколькими эластичными петлями клейкой ленты. Картина смещалась в любом направлении, правда, ненамного. Я отодвинул картину влево и увидел едва заметное отверстие.

Дырка была обведена карандашом.

У меня захватило дух. Я вдохнул, но воздуха мне все равно не хватило, и я вдохнул еще раз. Значит, Макс знал. Но что он знал и когда он это узнал? Допуская, что Макс — это Макс, можно было предположить, что он знал с самого начала и до самого конца. «Так или иначе, — сказал он, — я дам знать, что происходит».

И та последняя ночь — я выдохнул, не в силах больше удерживать воздух. Что он хотел мне показать? Бычий глаз выглядел так, словно его намалевал неумелый любитель. Может быть, это ошибка?

Черта с два это была ошибка.

Я смотрел на даму Магритта до тех пор, пока она не начала мне подмигивать. Наконец, я на цыпочках вышел из спальни, присоединился к Финстерам и вскоре ушел. Я не знал, что говорить и что думать. О Максе, о себе, о том, что происходило между нами.

Но с тех пор я начал размышлять, и вот к чему я пришел: вопиющее поведение Макса и унижения, которым он себя подвергал, не были средством приблизить развязку и конец. Они и были его концом. Женщины, в большинстве своем, не терпят мазохизма такой степени в мужчинах — почитайте Леопольда фон Захер-Мазоха, его «Венеру в мехах», основную работу по этой теме, которую я увидел на книжной полке Макса в первое же посещение. Позже я взял эту книгу в библиотеке. Одним из основных постулатов Захер-Мазоха было утверждение, что большинство женщин находят сексуальными властных мужчин, женщины не любят раболепства, не любят рабов. Если вы предпочитаете узнать мнение женщины, то почитайте Сильвию Платт, которая пишет, что женщины любят фашиста. Да, мне думается, что Макс одновременно был и палачом и жертвой. Или змеей и червем, рыцарем и конем — метафору можете выбрать по своему усмотрению. Вот почему весь этот феномен называют садомазохизмом: унизительное поведение, самонаказание мазохиста может в одну прекрасную ночь обернуться самым зверским садизмом. Это не более парадоксально, чем причудливая смесь любви и ненависти большинства супружеских пар. Так мне кажется. Максу нужны были зрители, и что в этом ужасного?