Курт Воннегут-мл - Синяя Борода

– И какой будет ответ? – сказала она в трубку.

– Подождите, я вот-вот его услышу, – ответил я.

Эти холсты ни для чего не были мне нужны – по крайней мере, я так считал. Я всерьез полагал, что никогда в жизни больше не возьму в руки кисть. С другой стороны, с их хранением никаких трудностей не возникнет, места в амбаре достаточно. Могу ли я спокойно спать, если мое позорное прошлое находится от меня в двух шагах? Кажется, да.

Я услышал, как мой голос ответил ей:

– Прошу вас, не выбрасывайте холсты. Я позвоню на склад «Мой милый дом», они заедут, как только смогут. Напомните мне, как вас зовут, чтобы им знать, к кому обратиться.

И она сказала:

– Мона Лиза Трипингэм.

* * *

Установка «Виндзорской голубой №17» в вестибюле позволила GEFFCo раструбить, что эта компания, несмотря на почтенный возраст, держит руку на пульсе последних достижений в области не только технологии, но и искусства. Пресс-секретарь[95] надеялся, что появится возможность также превознести размер картины – если не самой большой в мире, то уж по крайней мере самой большой в Нью-Йорке, что-то вроде того. Однако оказалось, что прямо здесь, в черте города, уж не говоря обо всем мире, имеется несколько фресок, превосходящих по площади 512 квадратных футов моего творения.

Тогда он решил заявить, что картина эта является рекордсменом среди произведений искусства, которые можно повесить на стену – умолчав, что на самом деле на стену повесили 8 раздельных секций, скрепленных зажимами. Но и это у него не вышло, потому что в городском краеведческом музее нашлись три сплошных полотна – хотя и сшитых из отдельных кусков – не уступающих моему по высоте и на целую треть длиннее! Странные это были полотна – в каком-то смысле первые попытки создать кинофильм. На каждом конце находилось по валику. Холст можно было сматывать с одного из них и наматывать на другой. В каждый момент зрителям была открыта только узкая полоска. Эти свитки из Бробдингнега были украшены изображениями заснеженных гор, широких рек и девственных лесов, бескрайних пастбищ, на которых паслись стада бизонов, и пустынь, где достаточно нагнуться – и в руках у тебя окажутся бриллианты, рубины, золотые самородки. Так выглядели Соединенные Штаты Америки.

Бродячие проповедники колесили с подобными картинами в прежние времена по всей северной Европе. Пока их помощники разматывали холст с одного конца и сматывали с другого, они призывали работоспособное и работящее население разделаться со старушкой Европой и застолбить за собой тучные, чудные владения в Земле Обетованной – владения, раздаваемые почти задаром.

Негоже настоящему мужчине сидеть дома, когда вместо этого он мог бы насиловать девственный материк.

* * *

По моему заказу восемь секций холста были очищены от следов осквернившей их «Атласной Дюра-люкс», перенатянуты и заново загрунтованы. Я поместил их, сияющие белизной возвращенной девственности, в амбар – вернул в состояние, предшествующее их превращению в «Виндзорскую голубую №17».

Жене я объяснил, что это чудачество – попытка изгнать демонов несчастливого прошлого, символическое возмещение ущерба, нанесенного моей краткой карьерой художника мне самому и другим людям. На самом же деле это была попытка облечь в слова то, что в слова не облекается: как и откуда возникает картина.

Длинный, узкий столетний амбар являлся необходимой ее частью, как и белая-белая белизна.

Как и мощные прожекторы в утопленных в крышу полозьях, заливавшие белоснежные площади мегаваттами энергии. Из-за них холсты казались мне еще белее, чем то, на что вообще способен белый цвет. Эти искусственные солнца я велел установить, когда получил заказ на «Виндзорскую голубую №17».

– Что ты теперь собираешься делать? – спросила милая Эдит.

– Я закончил картину, – ответил я.

– Тогда подпиши ее.

– Если я подпишу ее, она испортится. Если муха сядет на нее, она испортится.

– А название у нее есть?

– Да, – ответил я, и тут же на ходу выдумал название, пространное, как у книги Шлезингера об успешных революциях:

«Я попытался, опозорился и прибрал за собой, так что теперь ваша очередь».

* * *

Я заботился тогда о собственной смерти – и о том, что станут говорить обо мне, когда я умру. Тогда-то я и решил впервые запереть амбар, впрочем, всего на один засов и один замок. Я полагал, как когда-то и мой отец, и вообще большинство мужчин, что из нашей пары я умру первым. Поэтому я оставил Эдит затейливо-жалостливые инструкции, что надо будет сделать сразу после моих похорон.