Олег Коряков - Дорога без привалов

Все-таки «книгу об Урале» он отложил и написал ту, которую мы и знаем под наименованием «Первое имя»…

Он все время жил Уралом. И у него доставало сил души жить прошедшей, — может быть, уже туманной, но для него прекрасной, — молодостью. Это сказывалось прежде и больше всего в его работе над романом «Безымянная слава». Над ним он трудился долго, в общем-то не менее десяти лет, трудился любовно, с особым волнением, трудился до самой смерти.

Молодой журналист Степан Киреев и разноликий журналистский люд, сгруппировавшийся вокруг редакции приморской газеты «Маяк», были, пожалуй, любимыми героями писателя. Их жизнь, их труд и нравы, трудные проблемы становления советской печати — все это было очень близко Иосифу Исааковичу, лежало на сердце.

И еще горел в Ликстанове старый моряцкий дух. Дух этот сказывался в его точности во всем, в его умении ограничивать себя в желаниях, в его внешнем виде.

Помню, однажды, приехав на какой-то писательский «трёп» (так весело и нежно именовал Ликстанов наши профессиональные встречи — съезды, пленумы, совещания), мы в Москве осели в старенькой гостинице «Балчуг» как раз в том номере, в котором некогда останавливался А. П. Чехов. По поводу этого совпадения было сказано, конечно, несколько слов, в основном острых — естественно, в наш собственный адрес. Вдруг вижу: Иосиф Исаакович наряжается в некий парадный костюм: черная пиджачная пара, ослепительно белая накрахмаленная рубашка и туго — дышать нечем — повязанный галстук. Стал он какой-то чужой и до покраснения взволнованный.

Что такое?

Ему, видите ли, надо пойти в Детгиз встретиться с редактором. А редактор — женщина. И может ли он в этом случае явиться в «затрапезном», обычном виде?!

— У нас на флоте… — начал он мне объяснять: понял, что я понял, коротко махнул рукой и подмигнул смешливо и умно.

Флот в нем все-таки жил.

Иногда он объявлял «адмиральский час». Это такой обычай на флоте: обед — и можно немножко расслабиться. Под этой его командой нам приходилось бывать.

Иосиф Исаакович не был здоровым человеком. Еще 45-летним он в одном из писем сообщал о «букете» своих болезней: эмфизема легких (он много курил), дистрофия сердца, склероз аорты, почки «и еще что-то».

Здоровье, видимо, его припирало, хотя он на него не жаловался. В последние годы жизни, уже уйдя из газеты, Иосиф Исаакович взял за правило ежевечерне совершать длительные пешне прогулки. «Как японцы», — говорил. Ходил он по Ленинскому проспекту километров на 7–8 в сторону политехнического института и Шарташа. Шагал не спеша, мерно, сосредоточенно. Изредка, на обратном пути, заглянув ко мне в дом, приглашал коротко и деловито: «Идемте к нам».

Громадная, метров на сорок квадратных, комната, в которой обитали Ликстановы, казалась вовсе не столь большой: так в ней было всегда уютно. От ковров и тахты, от мягкого света люстры, от шкафа с книгами и маленького письменного стола? Возможно. Но, главное, от душевной и очень интеллигентной простоты хозяев, от милого радушия Лидии Александровны, жены писателя.

Иосиф Исаакович объявлял «адмиральский час»— значит, можно пропустить по рюмке водки, можно поболтать обо всем на свете и вперехлест сыпать шутки и анекдоты. Но, пожалуй, любая беседа в конце концов приходила к одному и тому же финалу — к серьезному разговору о литературе. Тем паче, все мы знали: пройдет несколько часов — и за этот вот скромный стол, притулившийся меж окнами, усядется крепыш Ликст, как его звали друзья, и на длинные узкие листы бумаги фраза за фразой плотными, резко наклонными строчками начнет укладывать страницы повести или романа — начнется таинство литературного труда.

Где-то меж «завихряистых» бесед, между анекдотами и просто шутками, на которые Иосиф Исаакович был горазд, он, между прочим, «просто так» давал нам уроки человечности, ибо справедливо полагал, что человечность — это первый дар истинного писателя.

Удивительно скромный и неутомимый труженик, Ликстанов всегда с большим уважением относился к работе других. Помню, как меня, «взлаявшего щенка», он хорошо ткнул в необходимость думать о мучительном труде писателя, когда я резковато покритиковал работу одного ленинградского писателя. Роман его, по моему разумению, был рыхл и сер, растянут и скучен. Иосиф Исаакович улыбнулся умно:

— Что плохо, то плохо. Одначе нельзя хаять все. В книге много верных и глубоких психологических характеристик. Есть и тонкое знание профессии людей, о которых писатель рассказывает. Видать, что автор потрудился. А кроме того — я знаю его. Хороший человек. Это, брат, со счета не скинешь. — Насчет «не скинешь» относилось все-таки, как я понял, к «потрудился».