Сергей Есин - Мемуары сорокалетнего

Вот такие соображения возникли у меня, когда перебирал я счастливые события своей юности, — в наш дом провели газ.

Даня вернулся с фронта — он служил на флоте, — наверно, за год до того, как мы въехали в особняк. Мне тогда казался он таким взрослым, что я рассмотрел его как следует, лишь когда мне самому исполнилось семнадцать. Даня уходил из дома рано утром, а приходил вечером. Он никогда не останавливался в коридоре, в исключительных случаях выходил звонить по телефону, а когда с кем-нибудь здоровался, старался не поворачивать головы.

После возвращения с фронта Даня не носил шинели, кителя, а сразу надел пиджак, пальто и мягкую шляпу, которую, поднимаясь по черной лестнице, всегда старательно натягивал на глаза.

Собственно говоря, глаз у него был только один. Второй — неживой, стеклянный, с пронзительным немигающим взором. И все лицо Дани без привычки казалось демоническим: оно было покрыто синими въевшимися точками сгоревшего пороха. Постепенно я узнал, что в руках у Дани на фронте взорвалась мина. Но зло, которое мина причинила человеку, на этом не кончилось. Правой руки у Дани тоже не было. Вместо нее был протез, одетый в тонкую черную перчатку. И я всегда удивлялся: кто же снабжает Даню такими прекрасными перчатками?

К тому времени, когда я наконец-то рассмотрел Даню, он уже окончил юридический факультет университета и года два работал судьей в другом районе Москвы. Мне хотелось поехать посмотреть, как же он судит и как сидит в большом удобном дубовом кресле с гербом на спинке.

Перед Даниным приходом, часа за три, Раиса Михайловна, его мать, становилась к плите и что-то стряпала, изобретая различные блюда из моркови, картошки, а когда отменили карточки и жить стали лучше, то и из мяса. Запахи носились по всем нашим этажам, выделяясь необыкновенным ароматом и тонкостью. По длительности витания этих запахов можно было определить: задерживается Даня или нет, потому что года за два до женитьбы он стал задерживаться.

Настоящих причин этих задержек долгое время не знала даже Раиса Михайловна, но однажды рано утром она постучалась к нам в комнату и принялась шептаться с мамой. Из бурного шепота женщин я понял, что у Дани появилась девушка.

Интересно, подумалось мне, какая из себя? Тоже какая-нибудь черненькая, хромает, наверно, или немножко кособочит. Какая же другая пойдет за Даню?

В тот период я еще считал, что все разговоры о духовности, трепете чувств, слитности душ — это своеобразные литературные фигуры, которые нужно освоить, но жизнь-то идет по-простому. Если на тебе белый плащ с белым шарфом и брюки дудочкой — тогда почти одновременно появились своеобразные эти брюки, слово «стиляга» и, с легкой руки фельетониста Ильи Шатуновского, родовое обозначение и для брюк и для всего стиля, которого придерживались эти узкобрючники: «плесень», — то ты король. А у Дани ни белого плаща, ни белого шарфа, ни — судя по скромной гастрономии Раисы Михайловны — больших денег нет. Даню могла полюбить только какая-нибудь чернавка.

В этой мысли — о необходимости красивой одежды для успешного чарования — меня утвердила одна голубоглазая девочка из соседнего, предвоенной постройки, дома.

Мне было уже лет четырнадцать, и одет я, скорее, оборван, был страшно, а тут приближались Майские праздники. Мама как-то изловчилась, отыскала старинную, из шерстяной ткани нижнюю рубашку деда, распорола ее, покрасила и за ночь сшила мне дивную тужурку с фигурной, зубцами, кокеткой. Такие куртки только-только входили в моду. И вот когда хорошо воспитанная, с бантом в русых волосах девочка увидела меня в новой куртке, она сказала: «Если бы ты всегда, Дима, был так красиво одет, я бы с тобой дружила».

Меня очень интересовало, как Даня прогуливается со своей девушкой: с какой стороны идет — с той, где у него нет руки, или с той, где нет глаза. И как объясняется, смотрит ли он ей в глаза!

Одна деталь, впрочем, прояснилась: левая рука у Дани была очень крепка. Как-то я стоял в коридоре и на столе, где до «эры газа» жила наша керосинка, гладил брюки. Я гладил их по нашей семейной технологии: крепко выжимая в тазике с мыльной водой тряпку. И тут проходил Даня.

— Не так ты делаешь, Дима, — сказал он. — Тащи парочку старых газет.

На сложенных по складкам брюках Даня развернул газету, сбрызнул ее водой из кружки и, схватив левой здоровой рукою раскаленный утюг, мощно ударил по газете. Из-под утюга хлынул пар.