Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

— Так вот Макарий, если ты помнишь, — говорю, — вообще убежден, что животный мир, в том его падшем состоянии, которое мы видим на земле, является как бы прямым слепком грехов человека, внешним, видимым, зримым выражением, материализацией внутреннего духовного грехопадения человека. А апостол Павел вообще впрямую говорит: «Вся тварь стенает и мучается доныне!» Заметь: апостол Павел не говорит, со скудоумными современными или ветхозаветными ужимками: «ах, как хорошо Бог всё устроил: лев рыкает, прося у Бога дать, кого б ему убить, чтоб пожрать — и Бог сейчас любезно ему предоставит убить и сожрать невинную антилопу, ах как славненько, как гармоничненько! Как славненько всё Бог устроил!» Никакой этой клеветнической неумной гнуси нет у апостола Павла, встретившегося с Воскресшим Христом, получившего прямое откровение от Христа! Нет! Апостол Павел наоборот вопиет: «Вся тварь стенает и мучается доныне!» И апостол ясно и четко добавляет: «тварь покорилась суете не добровольно — но по воле покорившего ее!» Кто это «покоривший»? Не Бог имеется в виду, уж точно, в этой фразе — а либо человек, либо сатана. А животные — вот кто, на самом деле, невинен — «тварь», животные! Именно животные, «тварь» — невинные жертвы! А не человек, по вине которого, из-за первогреха которого животный мир заключен в адские условия существования, и из-за которого животные попали заложниками в сатанинский мир смерти, похоти и жестокости — в этот сатанинский карцер, который апостол Павел и называет в данном контексте «суетой». Ведь все наиболее чувствительные и духовно одарённые люди во все века остро и четко чувствовали это «стенание и мучение» твари, чувствовали, что всё это ненормально — убийства и пожирание живых существ, что эти страдания и стенания твари вокруг — это атрибут именно и только падшего, попавшего в плен к сатане мира! Никто из людей, получавших прямые духовные откровения от Бога, никогда не смел по-мещански отмахнуться от реальности этих ежесекундных страданий животного мира и заявить, что это все «нормально», «гармонично», и уж тем более никто из духовно одарённых людей никогда не доходил до такого гнусного богохульства, чтобы говорить, что Бог так всё это и сделал — с сатанинским душком — и что Богу якобы это всё нравится. Говорить, что это «нормально» и «угодно Богу» — это богохульство, самое настоящее, — и отъявленнейшая сатанинская клевета на Бога! Более того — ты ведь сам по себе видишь, Шломо — именно эти страдания невинных существ, если их трактовать как «норму», являются одним из главных соблазнов, не дающих духовно ищущим людям верить в благость Бога — или и вовсе заставляющих подозревать, что Бога нет — раз такое откровенное зло происходит на земле.

Шломо вдруг хватается за сердце — с таким выражением, как будто у него как минимум инфаркт, потом хватается за горло, потом шарит по карманам пальто, которое висит у него на локте. Я думаю: лекарства ищет. Думаю: может, не надо было с ним на такие темы говорить — разволновался слишком… И затравленно оглядывается на скамейку, от которой мы, со всеми тормозами Шломы через каждый шаг, не успели отойти даже на расстояние субботнего пути.

— Шарф! — вопит Шломо, — у меня украли шарф! Я только сегодня ведь его купил! Специально перед встречей с невестой! Его ведь не было уже на спинке, когда я к тебе от англичанок вернулся?! Не было?! Или я не заметил?!

Бежит к скамейке, заглядывает — хотя щели между деревяшками транспарентны — и за скамейку, и под скамейку, оглядывается кругом.

— Где же я… Кто же мог… Куда же я… — бурлит Шломо, обрыскивая траву под чахлыми, отравленными современным искусством березками. — Сдуло?!

Видя истерические метания Шломы вокруг скамейки, резколицая старуха-англичанка в ярко-оранжевой меховой куртке и зеленой мини-юбке, выгуливающая по набережной на одном разветвляющемся поводке двух ярко-оранжевых маленьких лохматых собак с ярко-оранжевыми фонтанами хвостов (меховая куртка явно сделана из их родственников), милостиво наклоняется, поднимает — в метре от Шломы — с мостовой женскую перчатку и царственным жестом (с полуулыбкой: «Не стоит благодарностей, идиот!») подает Шломе.

— Я вам очень, очень благодарен! — расшаркивается Шломо. — Действительно благодарен! Но, к сожалению — она не моя!

Англичанка, взметнув, недовольно, резкое плечо, уходит вдоль по набережной.

— Нет, где я мог… Кто мог… — причитает Шломо. И тут же, взяв прежний обвинительный тон, орет на меня: — Хорошо! Первый человек, может быть, и согрешил! Но я-то, мы-то — все люди — тут при чем?! С какой стати мы должны тащить на себе всё бремя его грехов?!