Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

— Знаешь, я очень хочу сходить на одну выставку… должна тебя предупредить, подруга: я ничего не знаю о художнике — знаю только его фамилию… И его фамилия мне почему-то понравилась, — по-деловому сказала Аня.

— Так, этот поворот мыслей мне уже нравится — пойдем скорее. А как фамилия-то? Рабинович, надеюсь?

— Почти, угадала: Туши́нский. Я, видишь ли, решила, что раз он Туши́нский, значит он из моей епархии — из Тушино. Шучу. Мне почему-то охота сходить. Не могу объяснить, почему. Миниатюрист какой-то. Если ты не против…? Заранее извиняюсь, если окажется лабуда…

И лабуда оказалась такого рода, — что они, завороженные, простаивали у каждого рисунка по полчаса, проворачивая головы как на шарнирах вслед за круговыми росписями — жалея, что не прихватили с собой микроскопа, жалея, что не знают иврита, жалея, что выставка скоро закрывается, жалея — да много о чем еще жалея. На выставке висело почти псалмопевческое посвящение — все свои самые красивые миниатюры художник внутренне дарил своему маленькому брату Монеку, сожженному в Освенциме цадику, и всем остальным убитым фашистами членам семьи, у которых отобрали жизнь — которую ему, Дэви Тушинскому, пришлось проживать за них за всех.

Визитеров на выставке в тот день, кроме Елены и Ани, не было ну просто ни души; зато на многоочитих миниатюрах душ жило столько, что пестрело в глазах, словно от звездного неба; и только когда они добрели уже, наконец, до тупика зала и собирались пробежать всё еще разок, появилась пожилая пара посетителей: он — невысокий, с большой залысиной в седых волосах, чуть напоминающий красивого кавказского горного тура комплексом лба и носа, а также своей чуть раздвоенной, кудрявистой, миниатюрной, как будто рисованной, загнутой бородкой, — и она — старенькая, яркая, фигуристая, моложавая, всплескивающая, страстная (видимо — гид: то и дело наклоняющаяся к маленькому уху спутника и что-то терпеливо поясняющая). Когда эти вновь прибывшие посетители, мельком осмотрев начало выставки, поравнялись с Аней и Еленой, дама, извинившись, спросила, не говорят ли они по-английски. Аня предложила хох-дойч — и дама радостно зажурчала (причем Аня потом клялась всеми известными ей клятвами лингвиста, что сразу же распознала в ее потоке речи малоприметные — мелодраматические, скорей, чем грамматические — ошибки йидиша — помимо приметных и невооруженным ухом английских полу-фраз и — уж против всяких правил — французских междометий).

— Ну как выставка? Стоит посмотреть? Или… — живо интересовалась дама, перехватив мягкую вишневую расшитую сумочку с таким выражением худощавой голубоватой руки, что было ясно, что немедленно же уйдет, если Аня или Елена дадут негативный ответ.

— Нет, что вы, посмотрите поподробнее, не пожалеете! — торопилась убедить пришлых иностранцев Анюта. — Вам понравится!

А Елена, разумеется, тут же встряла и заметила, что понравится-то понравится — но не всё:

— Мы вот как раз обсуждали с подругой: местами он выглядит чересчур шагалисто, что ли, — и — тогда — как-то не очень… А там, где самобытен — волшебство.

Дама со старичком переглянулись и почему-то довольно захихикали:

— А? Да? А вы не будете так любезны пройтись с нами по залу и показать, что вам понравилось, а что не понравилось? У вас найдется для нас немножечко времени?

— Запросто! Пойдемте я вам покажу! — без запинки поволокла их Елена к отбракованному ее вкусом городскому виду, к эквилибристски танцевавшим на голове друг у друга домикам.

И даже стеснительная обычно Аня (расхрабрившаяся из-за тронувшей ее добропорядочное сердце ролевой игры: растерявшаяся старушка-гид милого беспомощного низенького старикана-иностранца, который ничего не петрит в искусстве и хочет, чтобы они, искушенные московские любительницы, ему хоть что-нибудь объяснили) — с удовольствием водила зарубежных пенсионеров по залу и подробно, ни в чем себе не отказывая, разносила в пух и прах псевдошагаловские позы отдельных уездных героев, и безудержно восторгалась всем остальным.

— Глаза! Глаза! Мне кажется, у Давида ровно такие и были! — вылив уже все имевшиеся ушаты критики и перейдя уже к заполошным дифирамбам восторгалась Елена. — Я только не могу понять… технически — как это у него так получается, чем это нарисовано? Так тонко — это же ведь не чернила! Не тушь, точно! Вот здесь, посмотрите — вот эта вот микроскопическая вязь — никакой тушью так не вырисовать! Ох, как бы я хотела узнать, чем он это — вот это вот всё! — делал?