Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

— Ну хорошо, есть мальчик, с которым я поступила не то чтобы очень хорошо.

— Разумем.

— Но уверена, что так ему лучше.

— Не разумем.

— Ну… просто перевернула всю его жизнь. Но так, по крайней мере, у него теперь есть шанс. Короче… Взяла на себя непереносимую ответственность. А дальше вдруг началась взрослая жизнь. И отвечать за него я уже не могу… Да и никогда не могла, и вообще не имела на это никакого права. Он здесь сейчас, с нами, в монастыре, и я чувствую, что мучаю его все время. И что делать, чтобы ему помочь, чтобы это как-то исправить, я не знаю.

Священник по-русски, с вопросительной интонацией, тяжеловесно произнес старинное, выспреннее, отглагольное, очень сложносоставное существительное.

Елена отрицательно замотала головой — и тут же подумала: разглядел ли он жест через решетку-то? И вообще — насколько этот жест оправдан? «По жизни».

Священник облегченно вздохнул:

— Читай «Богородицу»!

Потом аккуратно, как будто подстраховывая дрожащей старческой интонацией каждую фразу, произнес:

— Сестра моя. Сейчас просто молча молись за него и кайся. И я помолюсь с тобой. Я могу дать тебе разрешительную молитву. Я верую, что это будет иметь точно такую же силу, несмотря на то, что ты крещена в православной церкви. Но твой священник в России может быть этим очень недоволен — потому что я католик.

Борясь с идиотской сорняковой мыслью: «А считается ли исповедь действительной, если ксёндз чего-то недопонял?», и перемешивая этот сорняк нехитрой десертной ложечкой: «Да мне здесь лет пятьсот подряд пришлось бы с ним проговорить, чтобы объяснить ему все, что за последние пару лет в моей жизни произошло!», крайне недовольная собой, вышагивала под вяло метущими циановый раскаленный воздух вайями, а потом, наконец, на десятом кругу, разом очнулась и разоралась на себя: «Да прав он — в конце-то концов! Прав этот забавный старенький ксёндз: дело ведь всё — ровно в том старомодном русском словце, которое он так забавно старательно выговаривал! Какая разница — произошло или нет что-то в материальном преломлении?! Какая разница! О чем я вообще?! Что я там несла вообще?! Что за ханжество: «Не знаю, как помочь?!» Сначала всадить в человека нож — а потом ныть «не знаю, как помочь»! Никому не могу помочь. Могла бы, могла бы помочь ему — но как другу. А не в таком идиотском качестве, как сейчас. Испортила все сама. И прав ксёндз — сказано же ведь в Евангелии: даже посмотревший без целомудрия — уже совершил грех в сердце своем. Посмотревший! А не то что целовавшаяся с этим несчастным по всем окружным заповедным паркам — а потом вдруг бросившая. Всё испортила сама. Могла помочь. Могла. Но сила для помощи была бы, если бы я не прикоснулась к нему, не повелась на эту глупую секулярную игру… Вон, ходит, теперь — смазливый инвалид первой любви. Что мне с этим со всем теперь делать…»

И когда она дошла уже примерно до афонского градуса самобичевания, во двор ворвалась взбудораженная Лаугард, оглянулась назад, как будто опрометью от кого-то уносила ноги, и зайцем подскакала к ней:

— Леночка! Саша-то наш! Саша-то! — быстро уводя ее в гостевые покои, и оглядываясь, не идут ли остальные, жарко рапортовала Лаугард, спеша разрекламировать действие драмы пока не появился хор. И, едва они оказались в своей комнате, разразилась: — Ты не поверишь! Как только ты ушла, Воздвиженский зашел по дороге в церковный киоск — и купил себе крест! Здоровенный! Во такой! — Лаугард с горящими глазами обеими руками распахнула двухметровые объятья, показывая масштабы креста. — И прям сверху на джинсовку надел!

— Ну уж не «воо такой» наверное? — на всякий случай настороженно переспросила Елена.

— Ну хорошо! Во! Во такой! Честное слово! — и Лаугард резко сузила размах крыл до стрижиного размера. — Огроменный! Ща увидишь! Только почему-то ко-жа-ный! — последнее слово Лаугард произнесла с вегетарианским остракизмом и какими-то чуть брезгливыми звуковыми пеньками между слогами, и скрипуче зарыла интонацию. А потом опять с восторгом выпалила: — И со всеми… Слышь?! Слышь?! — принялась она опять с силой дергать Елену за локоть, не удовольствуясь уже произведенным эффектом. — Слышь?! Со всеми! Саша со всеми вместе там становился на колени! Когда поднимались на здешнюю «Голгофу» — со всеми вместе полз на коленях и целовал каждую ступеньку! — А?! Как тебе?! — и уже тоном ремарки, как будто это сообщал уже совершенно другой, посторонний, человек, страстно не вовлеченный в происходящее, опять чуть скрипучим голосом пояснила: — Там у них в ступеньки частички инкрустированы, привезенные со Святой Земли, из Иерусалима! — и тут же суеверно перекрестилась.