Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

Русские же стихи Рильке — пара-тройка написанных им век с лишком назад с забавнейшими грамматическими ошибками виршей — казались ей, безусловно, куда более грамотными в поэтическом и духовном смысле, и куда более ценными, чем все напыженные пустенькие стишки Пушкина вместе взятые (из всех рифмованных бодреньких упражненьиц которого небезынтересен ей был разве что один из самых последних стихов, написанный почти перед самой дуэльной кончиной именитого пиита — «Отцы пустынники»; да и то какая-то невообразимая липкая слащавость и празднословие, — духа которого, вроде бы, по тексту, молящийся как раз и просил от него отнять, — отвращали от текста; и уж точно несравним он был по силе, ритмике, краткости и цельному чувству с оригиналом сирийского Ефрема, у которого эфиопский шустряк, по своей вечной привычке, списал.)

И уже не чуяла под собой ног от счастья, когда совестливый преподаватель в фиолетовой беретке, на которого она волей судьбы наткнулась в январе на митинге в защиту Литвы, теперь, исключительно из родственности политических взглядов, пошел ради нее на невиннейший, но плодотворный подлог.

— Я, честное слово, уже просто лопну от нетерпения, если меня заставят доживать до совершеннолетия, до мая, чтобы попасть в спецхран Румянцевки… — ныла она. — Можете ли вы как-нибудь помочь?

И трогательный преп накатал в Румянцевку от имени университетской кафедры убедительную сагу о какой-то академической экстренной необходимости, и о трагической потере паспорта (который показать на входе — было бы испортить все дело); сфальсифицировал мимолетом в письме ее дату рождения («Как на фронт, добровольцем, подделывали год», — смеялся он); и попросил предоставить ей доступ в спецхран — в связи с работой над будущим курсовиком по тамиздату — журналу «Континент».

В столовке главной библиотеки страны давали чечевичную кашу по 4 копейки. От одного запаха и вида которой Елене становилось дурно. Легко избежав сомнительных ветхозаветных гастрономических соблазнов, поднималась на самую верхотуру, и попадала в спецхран — продолговатую, пропахшую красноватой мастикой для паркета, комнату. В закрома которой, судя по каталогу, советские цензоры, как ополоумевшие белочки, все последние десятилетия притаскивали за щеками всю запрещенную, издававшуюся за рубежом литературу и периодику — и закапывали.

— Роскошь какая! — зашлась Елена от эстетического удовольствия, еще даже не отойдя от конторки библиографши, открыв книжечку исторического, первого номера «Континента» и обнаружив прелестную цитату перепечатки из рупора советской внешней пропаганды — Радио «Москва» на итальянском языке для Италии 3–4 ноября 1974-го года:

«По сообщению Спартака Алексеева из Лондона, все выехавшие из Советского Союза, полные желания вылить побольше грязи на свою страну эмигранты, приехали в Великобританию, где им предоставлено широкое поле для своих заявлений и антисоветской деятельности. Английская пропаганда, как наседка высиживает это антисоветское яйцо».

Где теперь тот безмозглый Спартак? — тихо, на ходу, стараясь не выронить из рук всю стопку тяжеленьких журналов, смеялась она. — Несчастные уродцы. А ведь наверно всю жизнь считали, что выгодно пристроились — ну как же, престиж: спецкор советской пропаганды в Лондоне. Ври себе потихоньку — и КГБ оплатит тебе квартиру с видом на Гайд-парк.

И забавно было представлять себе каких-нибудь особистов с толстыми пальцами, закупавших эмигрантские журналы и газеты или подворовывавших по заграницам, или и вовсе задарма изымавших, при арестах и обысках, у диссидентов — и свозивших, сносивших сюда, в ямку.

Заказанные толстенькие книжечки журнала «Континент», — начиная с 1974-го года, — были свежи как роза мая: те, кто ими интересовались — не имели доступа — а те единицы, которые доступ имели — не интересовались.

И как же забавно было, по этим арестованным на четверть века книжечкам, зримо почувствовать, что слово — всегда было именно тем, чего, на полном серьезе ведь, эта паскудная лживая власть истошно, до жути, боялась.

Не каких-нибудь голодных бунтов рабочих в Новочеркасске в 1962-м, кричавших: «Хрущёва — на мясо!» — подумаешь! Эка невидаль. Расстреляли рабочих и забыли.

А именно сло́ва почему-то боялись и боятся больше всего. И позорно, расписываясь в собственной звериности, трусости и духовной слабости — против слова применяют силу. И именно за слово убивали и продолжают убивать. Признаваясь тем самым в неспособности это слово опровергнуть: имея лишь аргумэнтум бакулинум.