Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

Анюта колошматила по мечу трофеем из Ольхинга: ракеткой Fischer с треугольными шашечками; обе перед игрой с убийственным серьезом, с видом профессионалов, напяливали на лоб прибалтийские теннисные банданы. Елена играла в обрезанных чуть выше колена старых джинсах. Анюта же устраивала представление не для слабонервных: в мирной жизни застенчивая и рафинированная, здесь вдруг восходила на теннисный олимп, красуясь упитанными ляжками в собственноручно скроенных и сшитых теннисных шортах вопящей пестроты — все завсегдатаи кортов вокруг теряли не только дар речи, но и мячи, очки, сеты, геймы, ракетки — а Аня (которая, именно в силу своей рафинированности, совершенно была не в состоянии оценить степень провокации собственной одежды и внешности), невозмутимо и близоруко проплывая мимо возмущенной теннисной межпухи, сетовала Елене с искренним недоумением: «А что, собственно, такое? Почему ко мне перед раздевалкой опять пристать пытался какой-то мерзкий гаврик! Что это они, закрытый клуб для маньяков, что ли, одних устроили?»

На корте обе шмякали по мечу осторожненько, со взаимной вежливистью — усердия прилагая максимум, чтобы соперник с той стороны сетки хотя бы попал по мечу. Как будто мяч мог иначе разбиться.

К третьему визиту, строгого вида непонятно где загоревший дядька, то и дело до этого наблюдавший за их игрой из-за сетки, мельком сообщив, что он мастер спорта, предложил сыграть вместе; поиграл на Аниной стороне; потом на стороне Елены; дал ей поиграть сказочной («совершенно ненужной, кстати, запасной») ракеткой Head; показал им пару красивых приемчиков; а потом, выяснив, что они только-то начали учиться играть, заявил, что в восторге от их теннисных способностей:

— В Софрино не хотите ли поехать со мной, обе, вместе на выходные, а? Потренироваться! Будет номер в гостинице, хорошие корты… Но только решить надо прямо сейчас: я должен позвонить и заказать комнаты и корты.

Аня сурово загнала Елену в угол корта и вычеканила:

— Ни-в-ко-ем-случае! Не смей даже разговаривать с ним больше об этом!

— Может, действительно… Раз он сказал, что у нас с тобой способности… И тем более — он же нас вдвоем приглашает! Не похоже, как-то, что он маньяк…

— А-а-ха! Способности! Не бредь, подруга! Мы с тобой играем как две курицы! — вынесла обидный приговор Анюта. — Ясно, чего ему надо. Забудь даже думать про эту поездку.

Безопасный же вид тенниса — апельсиновым подрезанным отскоком от облупившегося торца соседней башни — неожиданно оказался средой, удивительно удобно подходившей для перевода на русский язык стихов Рильке — к урокам немецкого в университете, у легендарной Андрющенко (эффектнейшей коротко стриженной чернокудрой дамы с носом грифа и умными хищными глазами, с не меньшей ритмичностью звучно чеканившей дряхлый паркет в универе на высоченных каблуках, вызывая падучую у прочих клуш-преподавательниц).

С изданиями Рильке, тем более на немецком, в Москве оказалось как-то совсем не густо. И приходилось опять ходить охотиться на Яузу, в Иностранку.

Тексты списывались в узкий продолговатый, как раз походивший к стихам блокнотик. Приходилось то и дело опасливо оглядываться: нет ли здесь нынче орудующего меж шкафов картотеки альбиноса.

И вдруг обнаружилось, что из кошмарного форта Иностранки из стекла и бетона можно быстро и без навязчивых мышеглазых белобрысых свидетелей сбежать в земной рай — с помощью простейшего финта — заказать те же самые книги, но только изданные до 1917-го года. И тут-то тебя немедленно ссылали через дорогу — в замшелости замечательного, пропыленного насквозь, низенького старого особнячка — где книжки можно было читать прямо во внутреннем дворе, жмурясь на разваливающемся бомжовом стульчике, в полнейшем одиночестве и ящеричном исступлении солнцепека. А уж после, приручив скучающую библиографшу, выпросить, как в изысканном ресторане: «Простите, а можно сюда же изданное ну хотя бы до 1925-го года, заказать, тоже?»

Добытые тексты неслись в лиловом ягдташе домой. Бегло просматривались в метро (или уже прямо на ходу) — но ни в коем случае не заучивались. И как только она облачалась в латы драных шорт — и включался метроном теннисного мяча — и отключались тормоза — и земное внимание оказывалось надежно арестованным и прикованным к оранжевому летающему гуттаперчевому солнцу — перевод как-то сам собой материализовывался.

Пару раз сразу собиралась тут же звякнуть Крутакову — и попросить по складированному у него на полу (чтоб никого не прибить, если грохнется) словарю Даля проверить пару старых форм, из чистого баловства примененных ею — но пока добегала до телефонного автомата, перевод уже застывал: и ничто бы не заставило ее уже изменить написанное — даже если бы Крутаков отповедовал, что такого слова в словаре нет.