Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

— А так они же все злобными коротышками были — и он, и Джугашвили! — быстро и беспечно, скороговоркой, как само собой разумеющуюся, давно доказанную политологический аксиому, прокомментировал жуткое зрелище, с высоты своего ладного стана и богатырского роста, невозмутимый Дьюрька.

И брели впереди и позади них, и наступали им на пятки, любопытствующие обыватели и туристы — и долговязый блондин-датчанин в красивой красной куртке тыкал рукой в чертову куклу и важно объяснял смутившемуся, тупившему косые глаза в пол, травянистому сыночку основы таксидермии, и две дебелые бегемототазые лесбиянки-немки хихикали в толстые кулаки — хвост толпы завивался по наклонной плоскости, по нисходящему бордюрчику, и с болезненным интересом в глазах, со всех сторон, десятки ротирующихся потребителей фильмов ужасов рассматривали труп, выставленный на прозрачной витринке в середине — и вились, вились, не зарастающей, садо-мазохистской извращенской тропой: одиночки и любовные пары; семьи с детьми и целые выводки: останавливались, тормозили, смаковали подробности выпотрошенной страшной мумии, и не давали пройти скорей уже вперед уже, на выход отсюда.

Густл торчал позади лесбиянок и громко сетовал, что надзиратели не разрешили ему сфоткать чучело на память, и гортанно интересовался, что там набито внутри.

Воздвиженского Елена и вовсе потеряла из вида.

— Коротышки! Ясно-дело! — деловито, обыденным голоском продолжал свои политологически-патологоанатомические наблюдения Дьюрька. — Закомплексованные, неуверенные в себе. Вот они всей стране и мстили за свои мужские комплексы!

— Дьюрька… Ты все упрощаешь, как всегда, — сдавленно, уже чувствуя кошмарную тошноту, обморочно ухватила его под руку Елена. — Слушай, мы можем как-нибудь обойти эту очередь? Я не могу здесь больше. Мне совсем дурно что-то стало. Я не могу здесь находиться. Господи, зачем же они детей сюда таскают? Здесь же на входе должен висеть огромный знак: детям до 16-ти вход строго воспрещается. Да и вообще — всем строго воспрещается.

И когда Дьюрька, раскидав наслаждавшихся инфернальным зрелищем зевак, вывел ее на воздух — то как будто ставила ей подножки избитая гусеницами танков брусчатка Красной площади, и стоял в ушах предсмертный ор и истошные молитвы священников, монахов и монахинь, и верующих мирян, зверски, с глумлением убитых по личному приказу этого ссохшегося, вечно мертвого упыря («как можно быстрее покончить с попами и религией. Попов надлежит арестовывать, расстреливать безпощадно и повсеместно. И как можно больше. Церкви подлежат закрытию. Помещения храмов опечатать и превращать в склады»; «Подавить сопротивление духовенства с такой жестокостью, чтобы они не забыли этого в течение нескольких десятилетий»; «…ряд жестокостей, чем больше удастся расстрелять, тем лучше»).

И по парапету вокруг мерзотной вспышкой зецепившегося в глазах негатива саркофага, мерно и чинно шли теперь уже вовсе не зеваки-туристы, а епископ Пермский Андроник, которому верные ленинцы выкололи глаза, вырезали щеки, и его, истекающего кровью, с насмешками водили по городу, а потом похоронили заживо; а следом — архимандрит Аристарх из Спаса Нерукотворного в Борках, скальпированный большевиками-садистами; а дальше, в очереди, прямо в той самой же, в незарастающей, до сих пор кровоточащей и взывающей к небу об отмщении, в самой что ни на есть народной, тропе — отец Георгий из станицы Пластуновской — с разорванным ленинской нелюдью горлом; а дальше — в Пасхальную ночь зверски убитый большевиками отец Иоанн Пригоровский — ленинские сатанинские отродья оборвали его Богослужение пред началом чтения деяний Апостольских и пытали посреди храма — выкололи ему глаза, отрезали уши и нос и размозжили голову; а следом за ними, не глядя на адское ссохшееся идолище в саркофаге, относительно бодро шествовал Иеромонах Нектарий из Воронежа, которого верные ленинцы «причащали» расплавленным оловом и забивали ему в голову гвозди.

А снаружи, на мавзолее — вон, там, вместо генсеков, на парадном месте, как на Голгофе, молча стоял во весь рост архиепископ Воронежский Тихон, повешенный большевиками на алтарных Царских вратах в церкви; а рядом с ним — архиепископ Петр Воронежский, живьем замороженный на Соловках; а рядом — протоиерей Евграф Плетнев из Семиречья вместе со своим маленьким сыном, которых ленинские верные слуги сожгли на медленном огне в топке. А рядом — отец Михаил Лисицын из станицы Усть-Лабинской, которого большевики захватили и пытали в течение трех дней, а когда тело его было найдено прихожанами, то на нем оказалось более десяти ран, и голова была изрублена в куски.