Елена Трегубова - Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 2

А пронеслись мимо трамвайных путей, скруглявшихся дугой на горке в начале Волоколамки, — как раз в том самом месте, где они с рыжей Эммой Эрдман однажды в детстве удачно оплавили на рельсах пятак (по наводке Елены, случайно подсмотревшей технологию у дворового отребья: положили монетку на наковальню рельса; в полном ужасе спрятались поодаль за кустами под холмом; и потом, дождавшись, пока заветное место прокатил первый трамвай, сразу подбежали к трамвайной линии, к своему литейному мини-заводику, и извлекли горячую, обжигающую пальцы, медную планету, острую с ребер, как бритва — и долго еще, вприглядку, возмещали этим визуальным леденцом реальный голод — потому как похоже их произведение искусства, и по размеру, и по первоначальной температуре, и по характеру остывания, и по плоскости, было на жженый сахар, янтарные глазки которого изредка выплавляла им дома на сковородке Анастасия Савельевна; Анастасия же Савельевна, с которой Елена поделилась вечером добытой медянистой пятаковой красотой, два дня с Еленой потом не разговаривала — самое страшное наказание, практиковавшееся ей — а потом взяла с дочери клятву, что никогда больше к этой разъездной гильотине она и близко с шалостями не подойдет), — по этим самым рельсам сейчас изо всех сил лупили водометные, горячие — как казалось, из-за испарины, и из-за того, что воздух и земля уже были перегреты — струи дождя, ударяясь в металлическое зеркало рельс и догоняя собственные отражения в парном воздухе под острыми углами.

Они с Воздвиженским сбежали вниз с трамвайного пригорка — по крутейшему мокрому склизкому склону, гравий на котором так глубоко врос в землю и осалился, а редкая мокрая трава с таким азартом намыливалась, чтобы ставить подножки, — что был один-единственный способ не скатиться кубарем: бежать, не останавливаясь, на скорости, не смотря под ноги — и оказались в парке, где годом раньше Елена сладостно прогуливала школу в гордом одиночестве, если не считать (а не считать таких реальнейших компаньонов было бы невозможно) взахлеб читаемых мертвых мужчин, компактно умещавшихся в ее школьном пакете — короче, где она частенько сиживала вместо уроков, в изумрудовой гуще, на лавке, с новой, очень старой, книжкой на коленях.

Ветхие щиты сверху из собственных летних курток — которыми Елена с Воздвиженским дерзнули прикрываться в первые секунды грозы — чем дальше они бежали наперегонки с дождем, тем уже всё более и более смешным казались атавизмом — потому что вымочены и она, и он уже были с ног до головы, с дотошной равномерностью, тщательно, без каких-либо изъянов дождевой работы. И дождь, и его отраженные лучи снизу, со всех сторон, отовсюду, прибивали с такой силой, сплошняком, что возникало дурацкое чувство, будто плывешь вертикально вверх против течения. И душераздирающе пахло мокрой землей. И вмиг образовавшиеся лодыжечные лужи, брода через которые не было, выглядели так, как будто в них только что мылись деревья с желтым шампунем пыльцы.

Вбежав под сомнительный покров гнущихся от урагана лип — которые от мокрой погони не только не прикрывали, а еще больше прибавляли хлесткости и вескости ливню — они чудом отыскали в бушующем парке крошечную беседку. Строго говоря, никакой «беседки» и не было — а торчал, на тумбе, тщательно обструганный резной дубовый столик, метр на два, с двумя лавочками по бокам, и деревянным же, четырехскатным, навесом сверху, с резными рюшами по краям. Идеальное, словом, место закуси для синюков-алколоидов на пленере. И — на удивление, из-за грозы под навесом даже не обнаружилось ни одного пьяницы, которые оккупировали в округе, обычно, как собственную законную вотчину, и все беседки, и детские площадки и, с особенною любовью, — запертые детские сады с верандами в нерабочее время.

Едва они вделись под навес, за ними сомкнулись почти непрозрачные — настолько плотные — матовые, дутые, стеклодувные, стены дождя, в ту же секунду дорощенные, в точности передразнивая резную схему деревянных рюшей по краям крыши — и с шумом заперли их там, казалось, навсегда. На край скамеек, изрезанных краткой нецензурной математической формулой, которая пришлась особенно с руки какому-то немногословному, но старательному народному писателю с ножом, пузырями забрызгивал дождь. В центре, где над балками соединялись четвертинки резного навеса, дубовая крыша слегка протекала тоже — тоненькой, но непрерывной стеклярусной струйкой, которая казалась бечевой выключателя, за который, в случае чего, можно дернуть — и дождь прекратится. В дальней губернии стола дождь почему-то подкрапывал тоже, но уже пунктиром — на коричневые асимметричные спилы пеньков, как будто пытаясь их выдолбить.